Жернова судьбы

Целительницы принялись врачевать больного, осторожно поворачивая его, смазывая и бинтуя раны, ставя примочки на синяки. Чуть позже пришёл Степан, подручный кузнеца, и принёс куски плотной льняной ткани и медвежью хорошей выделки шкуру. Когда лекарки полностью обработали измученное, обезвоженное и обездвиженное тело, укутали шкурой, подложили под голову ворох мягкого тряпья, Мирониха отправила девушку доить козу и искать свежие яйца, а сама приготовила отвар и стала приводить Ивана в чувство, похлопывая его по щекам.

– Сынок, сыночек! Очнись! – звала она парня, и призыв её увенчался успехом: Ваня разлепил ресницы, осознанно взглянул на неё, улыбнулся потрескавшимися губами и выдохнул:

– Мама…

– Сынок, я не мама, я бабка Мирониха, – ласково сказала старушка. – Узнаёшь меня? Господь свидетель, любая мать хотела бы такого сына, как ты! Ванюша, узнаёшь меня?

Взгляд Ивана прояснился:

– Бабушка… Мирониха…

– Да, мой болезный, я, – обрадовалась травница и поднесла к его губам чашку с отваром. – Чаю, милок, ты пить хочешь? Пей, славный мой, пей! Сначала лекарство, потом водицы попьёшь.

Иван, не спуская с неё глаз начал жадно глотать горький отвар, поперхнулся, закашлялся, содрогнулся всем телом и застонал от боли.

– Что… со мной?

– Ты не помнишь?

Он качнул головой:

– Плохо… туман…

– Тебя помещик Болтов мучил. Не один день. Ты у него в темнице был, вспомнил?

– Чуток…

– Это тебе тело не разрешает вспоминать, чтоб ещё хуже не стало. Пей!

Ваня с такой же жадностью выпил кружку воды.

– Довольно пока, а то сблюёшь, – строго сказала Мирониха. – Слушай в оба уха. Барин приказал тебя на ноги поставить. Я скажу, что всё очень худо: твои руки и ноги почти выдернуты из составов. Но, слава целителю Пантелеймону, всё не так: у тебя сильно потянуты жилы, но ничего не порвано. Ты сильно избит, но нутро, будем молиться святителям, цело. Ты, сыночек, должон лежать смирнёхонько, тихохонько и не шевелиться. Не вставай! Притворись, что очень плох. Окрепни. Наберись сил.

У Ивана слипались глаза. Пока ему совершенно не нужно было притворяться: он, действительно, был едва жив.

– Бабушка, – еле слышно прошептал.

– Что, милый?

– Опять тебе обо мне хлопотать… опять беспокойство…

– Тю, глупый! – Мирониха склонилась к изголовью и крепко поцеловала его в лоб. – Это мне в радость, сынок!

– Я сдюжил, бабушка, – пробормотал он, проваливаясь в дрёму. – Ничего не сказал…

Прибежала Варя с крынкой молока и яйцами в подоле и огорчилась, увидев, что больной спит.

– Ничего, пусть. Сон ему полезней сейчас. Проснётся – накормим, а пока пощипли-ка лён на корпию.

Ваня уснул, но сон не только не принёс ему облегчения – вернул в застенки Болтова, а подсознание услужливо подсунуло мельчайшие подробности этих ужасных дней и ночей, слившихся в один бесконечный временной отрезок. Он вновь ощутил полнейшую беспомощность и страх неизвестности.

Когда Иван понял, что попал в руки лишённых даже зачатков милосердия людей, то принял решение молчать. Но человеческая плоть слаба… Он молчал, сколько мог, потом начал стенать, потом кричал криком и умолял… Умолял прекратить мучения, умолял отпустить его, умолял позвать барина… Палач был великим искусником в своём деле, и многажды Иван был близок к тому, чтобы покаяться и прекратить муку, пусть за этим последует смерть, но каждый раз лицо Пульхерии и её вопрошающие глаза останавливали рвущееся с уст признание.

В редкие минуты передышек, когда его плоть не терзали (в конце концов, кат тоже человек и должен отдыхать), он собирался с духом и напоминал себе, ради чего терпит. Одна мысль, как заколдованная, беспрестанно билась ему в висок: я выживу и отомщу – и это он повторял бесконечно, сотни, тысячи раз, как только к его беспомощному телу приближалось орудие пытки…

Впоследствии, анализируя себя, свои поступки, Иван пытался понять, как всё вынес и не сломался. И размышляя, пришёл к выводу, что он так далеко ушёл от себя прежнего, от покорного, бессловесного холопа Ваньки, которому барская пощёчина казалась вершиной болевого порога, благодаря Пульхерии и Савве. Именно они были его путеводным маяком в нескончаемом потоке страдания и боли, по разные стороны бытия поддерживали его, не давая рухнуть в беспросветную пучину жалости к себе…

– Пусенька… Савва… – пробормотал Иван и пробудился одним махом.

Его как будто вырвали из страшного кошмара и окунули в явь, не менее страшную и болезненную.

– Бабушка! Проснулся! – услышал крик, повёл глазами и увидел над собой лицо незнакомой девушки.

– Ты… кто? – с трудом спросил сухим скрипучим голосом.

– Я Варвара, бабушке Миронихе помогаю.

– А… вместо Дуни… – он вспомнил ещё одну потерю, ещё одну родную душу, безжалостно вырванную из его жизни.

– Ну, Варюшка, неси болтушку! – улыбнулась травница, проверяя, нет ли у больного жара. – Сейчас поешь, сынок. Надо.

– Не хочу есть… пить хочу…

– Сейчас, милый, – Мирониха поднесла к иссушенным губам кружку с водой, Иван выпил, проливая на грудь, и с удовлетворённым вздохом опустил голову на подушку. Желудок заурчал, принимая животворную влагу.