Жернова судьбы

Взгляды их скрестились – серый, как осенняя вода в озере, Ивана и чёрный без просвету – Федьки. С минуту они смотрели друг на друга не мигая, потом в комнату вбежал Савка, и оба парня перевели глаза на него.

– Ваня! – увидев подручного барина, осёкся.

– Пошёл живей! – приказал Фёдор. – И щенка своего забирай! У! – Он замахнулся на Савву, тот пригнулся и шмыгнул за Ваньку.

– Дай мальцу хоть вещички собрать, – попросил Ванька.

– Плохо просишь, – сузил чёрные глаза Фёдор.

Иван вздохнул.

– Дозвольте собрать вещи, Фёдор Ипатьевич! – чуть склонился.

– На колени стань и проси покорно! – осклабился Федька.

На скулах парня заиграли желваки:

– На колени я встаю лишь перед Богом и барыней покойной, ангелом на земле.

– Дерзишь, холоп, дерзишь! Скажу барину, он найдёт на тебя управу! – с удовольствием сказал Федька.

– А ты думаешь, на тебя управу найти нельзя? Или на барина? – тихо ответил Ванька. – Перед Богом все равны.

– Вон ты как заговори-ил! – удивлённо протянул Фёдор. – Откуда только смелость взялась! В тихом омуте… О том барину доложено будет! – он пошёл из комнаты, добавив. – Чтоб через минуту на конюшне был!

– А мне ничего и собирать не надо, всё собрал уже! – весело блеснул голубыми глазами Савка.

– Пошли, – Ванька взъерошил ему волосы, снял нарядный кафтан и сорочку, аккуратно сложил, надел дарённую Ариной рубаху, армяк, взял под мышку сундучок.

– Ваня, а ты и с лошадками можешь? – любопытный отрок не мог идти молча.

– Могу.

– И где ж ты всему научился?! – восхитился Савка.

– Да всё здесь же, мальчишкой, у конюха Федота. Он и тебя обучит.

В конюшне их встретили радостно: Федот любил парня и за добрый, покладистый нрав, и за умение обращаться с лошадьми, да и просто за то, что человек он был хороший. Разместил их, как и остальных конюхов, коих в поместье было четырнадцать, в бараке, смежном с конюшней: барыня любила выезжать и верхами, и в карете, молодой барин тоже частенько брал лошадей, поэтому работников требовалось достаточно.

– Нашего полку прибыло! – Федот крепко обнял парня. – Ничего, не горюй, перемелется – мука будет! – это была его любимая присказка.

– Да мне нечего горевать, дядя Федот, – ответил Иван. – Мы люди подневольные, чему быть, того не миновать.

Он огляделся: сколько себя помнил, всегда у него был свой угол: комната матери, которая жила рядом с барыней, каморка, когда он перешёл в услужение к Александру Андреичу, комната при библиотеке… А здесь был общий барак с полатями, лавки, на которых и сидели, и спали, стояли рядком, кое-где в бревенчатые стены были набиты гвозди, на которых висела одёжа и всякие немудрёные вещички конюхов, у Сеньки балалайка лежала в холщовом мешочке, у кого-то стояли сундучки; божница с лампадкой в красном углу; длинный стол, несколько полок, у двери – прикрытое дощечкой ведро с водой для питья и ковшик. Уединиться негде…

– Зимой не холодно? – спросил Ванька.

– Тепло, щели мы конопатим по осени, а матушка хорошо греет, не жалуемся, – Федот ласково похлопал печь по пузатому боку. Сам он на правах старшего имел отдельную комнатку, тут же, через дверь.

– Размещайтесь, можно на полатях, можно ещё лавки принести, как по нраву. Ты отдохни пока, Ваня, чай, не оправился ещё? А малого я заберу, с хозяйством познакомлю.

– Да на мне как на собаке, дядя Федот… – начал Ванька, но вмешался шустрый Савва:

– Дяденька, вы его не слушайте, у него синячищи огроменные, ходит даже с трудом! Велите сидеть тут!

Федот засмеялся:

– Вон у тебя нянька какая, слушайся, парень! Успеешь мозоли заработать!

Иван присел на лавку. Сорвавшийся побег, рухнувшие надежды, смерть покровительницы опустошили его, но одновременно наполнили душу какими-то новыми, иными силами: он впервые осознанно подумал, что молодой барин, действительно, самодур, который действует не согласно разуму, а следуя своему дурному нраву, что барыня вовсе не безгрешна, раз допускала, чтоб её люди жили в подобных условиях, как огурцы в бочке, что сына своего она воспитывала во вседозволенности, ведь никогда не пресекала его бесчинства в отношении Ваньки или других слуг, довольствовалась лишь грозными окриками, а на хулиганства барина с дворовыми девками вообще закрывала глаза.

– Он что хочет, то и воротит, – пробормотал парень. – Но ведь и мы не в глуши живём, есть же власть повыше барской и пониже божеской…

Тяжёлые раздумья бередили душу, потом мысли перекинулись на Пульхерию: её отчаянные поступки, непокорный характер вселяли тревогу и опасения не только за её здоровье, но за самую жизнь…

Грустные думы прервала Дунька, просунувшаяся в дверь:

– Аня, дастуй! – её улыбающееся личико, порозовевшее от морозца, вызвало у парня ответную улыбку:

– Здравствуй, Дуня!

Она поставила на стол миску с кружкой и сказала:

– Ешь!

Есть не хотелось, но обижать девушку не хотелось ещё больше. Ванька взял ложку и начал есть ароматную пшённую кашу, сваренную на молоке и политую янтарным постным маслом. Незаметно еда стала доставлять удовольствие, и он с наслаждением выпил густое молоко, утёр губы ладонью, встал и поклонился ей:

– Благодарствую за угощение!