Жестяной пожарный

Случилось это так: секретные протоколы заседаний Комитета национальной обороны через Французскую компартию стали доступны вьетнамцам. Следы утечки информации из Елисейского дворца привели в редакцию «Освобождения»! Наборщик из моей типографии, активист компартии, добывал информацию через своего агента в правительственной канцелярии. Разразился страшный политический скандал, правые партии вопили, что я изменил Франции, что я агент Кремля, требовали моего немедленного ареста, но тут случилось чудо: этот самый типографский рабочий-коммунист оказался… полицейским агентом и провокатором! Национальное собрание не дало согласия на снятие с меня депутатской неприкосновенности, на суде я был в качестве свидетеля, но неприятный осадок и ощущение «замазанности» в политической грязи остались.

В перерывах между поездками, митингами и заседаниями я понемногу писал развернутый очерк о Сталине – по щедрым западным источникам и личным впечатлениям от посещений Москвы, где дальше Кремлевской стены и глубже сцены Большого театра я так ничего и не смог толком разглядеть. Этот очерк, конечно, не шел ни в какое сравнение с главной книгой «ИС», которую я вынашивал, как ребенка. Это изнурительное вынашивание, правду сказать, сильно затянулось, и конца ему не было видно: роды отодвигались все дальше и дальше. Но теперь, после ухода тирана и последовавших три года спустя скандальных разоблачений его преступлений, рождение моей книги снова забрезжило на горизонте: коварный горец никого не подпускал к своему близкому окружению, но когда его не стало, задача стала осуществимой. И мне наконец-то удастся дотянуться до источника достоверной информации, без которой книга «ИС» будет коровьим выменем без молока и ее ждет судьба книжной макулатуры.

Самым живым источником была Светлана – дочь кремлевского вождя. Она, в отличие от Хрущева и других соратников отца, не была причастна к его преступлениям. Был еще ее брат Василий, который пережил отца на девять лет и умер в ссылке, в Казани, при достаточно туманных обстоятельствах. Что ж, Большая история, по сути дела, вся насквозь состоит из непроясненных обстоятельств. Перемежающейся белыми и черными пятнами явилась миру и эпоха постсталинизма. Ободренные приходом политической оттепели – так назвал период, наступивший после знаменитого доклада Хрущева и разоблачения культа личности Сталина, мой друг Эренбург, – венгры решили ослабить путы московского влияния. Столь крамольные планы не могли не вызвать ярость в имперском Кремле: советские танки вторглись в Венгрию, подавили очаги сопротивления и размазали по мостовой зародыш «социализма с человеческим лицом». Жестокое подавление венгерского восстания послужило красной чертой для дружбы французских интеллектуалов с Москвой и поставило Движение сторонников мира на грань глубокого раскола. Я пытался вместе с Эренбургом хоть как-то спасти наше Движение: Илья втолковывал Хрущеву недопустимость поведения «слона в посудной лавке», а я объяснял нашим прежним сторонникам, Сартру и Веркору, что в Венгрии случился последний приступ сталинизма и что СССР больше не станет так поступать. Поразительно, но де Голль фактически поддержал Хрущева, заявив, что во время венгерских событий Советы не пытались включить еще одну страну в состав своей империи, а просто защищали то, что у них уже было.

Кровь на улицах Будапешта подсохла, ее следы смыли брандспойтами; жизнь продолжалась, однако что-то внутри Жестяного пожарного, которым, по сути, был я сам, сломалось. Хотя нам с Эренбургом и удалось предотвратить раскол Движения, прежнего единства уже не было. Оставалось либо смириться, либо уйти из него. Я склонялся ко второму варианту.

Впервые проиграв выборы по списку коммунистов, я с интересом наблюдал за новым приходом де Голля во власть. Как и в 1940 году, генерал хотел спасти Францию. На этот раз, полтора с лишним десятилетия спустя, война шла не во Франции, а в Алжире, но от этого было не легче. Снова французские парни гибли, снова общество раскололось и замаячила угроза мятежа и гражданской войны.

Я не оставил мгновенно Всемирный совет мира, тем более что наша борьба давала ощутимые результаты и обстановка к концу пятидесятых слегка потеплела. Сначала в Женеве великие державы договорились наконец о судьбе Германии, потом Хрущев съездил в США и заговорил о разрядке – готовился договор о прекращении испытаний ядерного оружия. Я заявил о желании отойти от руководства Движением и, хотя Всемирный совет мира формально не зависел от Москвы, ждал кремлевской реакции. Ждал, но не дождался: Кремлю выгоднее было сделать вид, что со мной ничего не происходит, и сохранить барона д’Астье в рядах защитников мира, чем осудить мой уход. Более того, на прощание я был награжден Международной Ленинской премией «За укрепление мира между народами».