Жестокая любовь государя

Этим лекарством он лечил принцев! И вот сейчас оно ушло в землю.

К лужице подбежала огромная рыжая псина, которая, втянув в себя горьковатый воздух, невольно фыркнула и побежала прочь.

Лужица растаяла.

Все! Шуберт почувствовал на шее холодное прикосновение стали.

К царю! Немедленно! Полы кафтана казались врачевателю неимоверно длинными, он путался в них, спотыкался и падал.

– Я же говорил!.. Я же говорил! Теперь я знаю, кто заморил царицу!

У дверей государевых палат лекаря остановил дюжий рында, преградив плечом дорогу, вопрошал сурово:

– Куда, немчина, прешь?! На отдыхе государь!

– Заморят царицу! – бормотал Шуберт. – Григорий заморит! Лекарство не дает!

Рында недоверчиво скривился:

– Виданное ли дело, чтобы дядя племянницу заморил. Да еще царицу.

И тут дверь распахнулась, и на пороге предстал государь. Выглядел он усталым, кожа на щеках потемнела и высохла, из-под шапки клочками торчал пегий волос.

– Чего хотел? – спросил Иван.

– Лекарство боярин Григорий царице не дает. Водой поит. Умрет царица! – заклинал Шуберт.

– Лукавишь, немец! Говорил я с Григорием Юрьевичем. Зелье твое дает, однако государыне лучше не становится. Если царица умрет… станешь на голову короче.

– Государь, ваше величество, взгляни! – показал Шуберт осколок склянки. – Вот здесь было лекарство, эту посудину я подобрал на куче мусора.

Опять пауза. Снова Иван Васильевич размышлял.

– А чего пустую склянницу хранить? – пусто отозвался государь и, повернувшись к врачевателю спиной, удалился.

Царица металась в жару. Бредила, исходила холодным потом, а в короткие минуты сознания призывала к себе детишек и Ивана.

Послали за государем.

Он явился не сразу, а когда пришел, то на шее у него бояре не увидели великокняжеских барм.

Вся гордыня осталась за порогом. Ни к чему самоцветы, когда страдала душа.

Терем был залит светом, и на лице у Анастасии можно разглядеть каждую черточку. Царица умирала.

– Запахните окна! – распорядился Иван. – Не время, чтобы настежь отворять.

Закрыли окна, прикрыли стекла черным бархатом. Глубокой скорбью на лице Ивана и ближних бояр легла тень.

– Государь, я говорил, что нужно давать лекарство! – стонал врачеватель. – В том, что произойдет, я не виноват! Цезарь, будь милостив, я сделал все, что мог! Я давал это лекарство австрийскому эрцгерцогу, английской королеве. Я имел за это орден от самого папы! Это лучшее лекарство, которое известно на сегодняшний день!

Иван Васильевич не слышал глупца Шуберта, не видел стоящих рядом бояр – перед ним было желтое, измученное неведомой болезнью лицо жены. Кто-то из ближних рынд подтолкнул лекаря и вывел его вон.

Иван горевал, не стыдясь слез. Рожденный царем и не склонившийся в жизни ни перед кем, сейчас Иван стоял на коленях перед умирающей Анастасией.

– Что же ты делаешь, господи? Почему единственную радость отнять хочешь? За что же, господи, ты меня так сурово караешь?! Или, может быть, я мало молился и строил храмов?! Или мало я горя изведал с малолетства, оставшись без отца и без матери? – Глядя на царя, не могли удержать слез и бояре. Они уже простили ему беспричинные опалы, крутой нрав. Иван каялся искренне, кусал сжатые кулаки, растирал по щекам слезы. – Настрадался я! Так почему же детям моим такая участь – остаться без матери! Господи, сотвори чудо, сделай так, чтобы царица выздоровела.

У постели Анастасии стоял и Петр Шуйский. Он скорбел вместе со всеми боярами: перекрестился на огромный крест, висевший в голове у царицы, и приложил рукав к глазам.

В тени прятался Василий Захаров. Перед ним на столе горшочек с чернилами и перо: мало ли чего Анастасия захочет? Может, духовную писать придется. Макнул думный дьяк перо в киноварь и вывел красным: «Царица Анастасия Романовна в духовной своей повелела…»

Повернувшись к боярам, горько выдохнул: – Беда-то какая!

Для всего двора было ясно, что смерть уже накрыла Анастасию простыней и ждет того часа, когда царь наконец выплачет свое горе, чтобы забрать ее с собой.

– Господи, почему же столько бед на меня одного! Сначала первенца у меня отобрал, а теперь и жену отнять хочешь. Только она одна меня и понимала, только она могла простить мне мое убожество и грехи. Все порушилось!

Царицу часто рвало, и одна из сенных девок, стоявшая рядом, тотчас вытирала Анастасии полотенцем испачканный рот. Иногда она открывала глаза и подзывала Ивана.

– Детишек береги, – шептала государыня.

А костлявая с косой уже затягивала из простыней на шее у Анастасии тугой узел. Захрипела царица и преставилась.

Анастасию Романовну хоронили перед первым Спасом, когда уже пасечники выламывали в ульях соты и повсюду в округе стоял медвяный дух. Он смешивался с ладаном и щипал глотку, да так, что накатывалась слеза.

Иван шел за гробом и рвал на себе волосья. Осиротелый. Потерянный. Вдовец! Никто из бояр не смел приблизиться к самодержцу, чтобы поддержать его под руки. Горе было настолько велико, что рядом с царем уже ни для кого не оставалось места.