Жестокая любовь государя

– Собор Церковный не пожелал уважить. Поднялся и вышел, будто не божьи слуги там собрались, не почтенные старцы со всей земли Русской, а холопы дворовые! Непорядок это, государь Иван Васильевич, ой непорядок. Будь же строже к себе. Учиться смирению у старцев нужно, только их слова и дела к добру ведут. Вот завтра к одному из старцев и пойдем. Увидишь, как людей любить пристало.

Утром Иван Васильевич с митрополитом выехали в пустынь, где на путь служения господу шестьдесят лет назад встал отшельник Фома. Самодержец, словно простой чернец, был облачен в монашеский куколь, который стыдливо скрывал под грубой тканью дорогие парчовые наряды.

Скит, к которому привел царя митрополит, прятался на поляне среди низкорослого кустарника, вокруг которого поднимался смешанный лес. Митрополит и государь остановились у ветхого строения и стали терпеливо дожидаться. Грешно было входить вовнутрь, это все равно что заглядывать в суму нищего.

Ждать пришлось совсем недолго. Сначала донеслось сухое простуженное покашливание, а потом явился и сам пустынник.

Старик упал перед гостями на колени, а потом у каждого обнял ноги.

– Спасибо господу нашему за то, что странников мне послал. Милости прошу в мой терем. – Поднялся старик, опираясь на трость. И трудно было понять пустынника – всерьез он сказал про терем или пошутил. – Сделайте милость, отобедайте со мной. Правда, скупа моя пища – хлеб да вода, тем и живу. И на том спасибо господу, больше мне ничего и не надо.

Митрополит с государем вошли в скит. На столе лежала краюха хлеба, здесь же кувшин с водой. Старик аккуратно переломил хлеб.

– Ешьте, гости дорогие, не побрезгуйте моим угощением.

Иван Васильевич взял хлеб, отпил сырой водицы. А вкусно!

Старик уже позабыл про гостей, встал в угол перед лампадкой и погрузился в молитву.

– Как же ты живешь здесь? – спросил Иван, когда старец закончил молитву. – Не скучно?

Улыбнулся старик.

– А кто мне нужен, кроме бога? Только ему я и служу, остальное все тленно.

– Не холодно ли тебе под соломенной крышей?

Светлая улыбка старика была по-детски беззащитной.

– Я ведь только в прошлом году в избу перебрался, а до того под открытым небом жил. Молитва меня греет и от болезни всякой стережет. Денно и нощно молюсь, и все стоя! Времени на иное у меня не хватает.

Государь удивлялся все более:

– Неужно совсем не отдыхаешь?! А как же ночь? Аль тебе совсем спать не хочется?

– Хочется, – простодушно признался старец, было видно, что к лукавству он не способен. – Чтобы не уснуть, я на плечи себе вот это дубовое корневище кладу, – кивнул в сторону дверей старик, где огромным разлапистым змеем расползался корень древа. – Он мне на тело давит и напоминает о том, что грехи наши людские так же тяжелы и времени на празднество не осталось. Нужно молиться за всех грешных и о своих прегрешениях помнить.

Скит отшельника царь покидал в растерянности. Он ощутил себя мальцом перед святостью старика. Но у самого порога переполнявшая гордыня закипела и выплеснулась раскаленными словами:

– Знаешь ли ты, старик, кто перед тобой?

– А мне это и не нужно, – просто отвечал праведник. – Для меня все равны, все мы рабы божьи. Все мы его верные слуги – что боярин, что чернец простой.

– А что ты скажешь про государя московского?

Старик улыбнулся все с той же беззащитностью.

– У государя та же плоть, что и у остальных смертных; только Иисус по-иному сотворен: вино да хлеб – вот его тело!

Не хотелось государю уходить просто так. Он немного помешкал, а потом скинул с себя монашеское одеяние.

– Возьми мою рясу, старец. Она теплая! Твоя уже давно не греет.

Старик в отрицание покачал головой и мягко отстранил дорогой подарок.

– Не для меня она. Не для простого священника. И дорога мне моя ряса, вся жизнь в ней прошла, самим протопопом Алексеем дарена, когда я в Афон ходил. А теперь ступайте, молиться мне надо.

Собор продолжался, с большой пользой решая церковные дела.

Митрополит Макарий и вездесущий Иван Михайлович Висковатый подготовили указ, где повелевалось совершать богослужение по уставу и чинно, да чтобы текст был без прегрешений, а алтари составлены правильно.

Когда грамоту уже закончили, Висковатый вспомнил о главном:

– Блаженнейший, про блуд написать бы еще. Грешат монахи с монахинями. Противно все это христианской душе!.. Надобно монастыри женские и мужские порознь сделать. А давеча поганцы миряне монахиню чести лишили, затолкали ее в пристрой и ссильничали. А намедни баба одна блудливая в келью к монахам зашла, от поста божьего хотела их отвратить. Да они взашей ее да за ворота вытолкали!

– Верно говоришь, Иван Михайлович, напиши еще про то, что монахам и монахиням в миру жить не пристало. Соблазны отовсюду на их житие, дьявол их искушает, в греховное дело заставляет впасть, – отозвался Ма-карий. – А еще народец-то некоторый взял по образцу иудейскому бороды стричь! Русскому лицу это противно! Каково же в миру станет, ежели все лица босыми сделаются?

– Все так, владыка, что ни слово, то удар колокола праведного.