Жестокая любовь государя

– Еще напиши о том, что татарской одежды много на православных. То платки бабы повяжут с узором противным, то платья их бесовские наденут, а то, глядишь, и в шароварах турецких выгуливают. Даже бояре и те сапоги татарские не стыдятся носить. Намедни как-то смотрю: князь Шуйский в сапогах татаровых разгуливает, а на них знаки басурмановы шелковыми нитками вышиты. Я ему и говорю: «Постыдился бы ты, князь, православных! Неужно не постыдно ногам твоим?! Неужно русских сапог по всей Московии не найти?» А он махнул рукой и далее пошел. Вот так-то! Скоморохов из города гнать! Царя-батюшку на площадях высмеивают, да и нас с тобою. Много в городах пройдох и пьяниц, которые скитаются по миру и обманом живут. Наказывать их как воров!

– Сделаю, блаженнейший, – макал перо в киноварь дьяк. – Вот завтра и дам глашатаю, пускай с Лобного места народу зачитают.

Решение Собора зачитывалось в базарный день, когда со всей округи понаехали купцы и мастеровые и, разложив товар на рядах, зазывали народ истошными голосами.

Московиты подходили к Лобному месту, позевывали, пощелкивали от безделья тыквенные семечки, слушали, как глашатай пытается перекричать зараз всех торговцев, и жалели, что не приехали скоморохи с медведями. Вот тогда было бы веселье!

– …По сему дню повелевается баням быть раздельным! Равно отдельным быть мужским монастырям и женским! Во прекращение повального блуда и хранения плоти в чистоте и невинности. Монахам и монахиням запрещается скитаться по миру, а также жить среди мирян! Равно мирянам запрещено жить в обителях божьих.

Монах, проходивший мимо Лобного места, только на миг приостановился и, глянув на глашатая в длинном зеленом кафтане, пробурчал хмуро в густую бороду:

– Не быть тому! Что Христом заложено, того не вырубишь! Указ богу не помеха.

И пошел дальше в сторону Чудова монастыря. А сутулая его спина, словно подставленная для бития, еще долго была видна между торговых лавок и разряженных купцов.

Иван Васильевич оказался скорым и на дело: не прошло и месяца после обнародования указа, как по епархиям разъехались церковные десятники да целовальники наблюдать за тем, как вершится государева воля. Дюжина чиновников, оставленных в Москве, ходили по корчмам и смотрели за тем, чтобы монахи и священники не блудили и не упивались в пьянство.

Важные и чинные, в сопровождении нескольких стрельцов, вооруженных пищалями, они пинком распахивали двери корчмы и, разглядев в общем застолье монаха, уснувшего спьяну, волокли его из темени на свет божий.

Более всех усердствовал дьяк Висковатый, который не пропускал ни одной корчмы и собственноручно лупил оступившихся.

– Вытащить его, – заметил дьяк пьяного монаха, – и выпороть во дворе розгами. Да покрепче!

Стрельцы, отставив ружья в угол, схватили за шиворот чернеца и потащили его, беспамятного, к двери.

Яшка Хромой проснулся у самого порога, попытался вырваться из крепких рук. Не тут-то было!

– Да чтоб вас… мать твою! Меня, отца Якова, да розгами?!

Дьяк Висковатый, не признав в пьяном монахе великого вора, только усмехнулся.

– Добавить ему, сукину сыну, еще с десяток розог по воле самодержца и государя нашего Ивана Васильевича за брань матерную!

Монаха Якова вывели силком во двор. Стрельцы распоясали на нем рясу, задрали ее вверх и, отмочив розги в крутом рассоле, выстегали его худую спину. Чернец с досады только покрякивал, а потом сполз с лавки и, глядя в щербатый рот дьяка, обиженно сказал:

– Ведь трезвого порешь, супостат!

Иван Михайлович, поймав взгляд монаха, выговорил Яшке Хромому:

– Бесстыже лжешь, охальник! Пьян был в стельку!

– А хочешь, я тебе клятву дам?! – все более горячился Яков. – Не пьян я был, а сон меня сморил, подустал я малость! – Чернец извлек из-под рясы слегка гнутый медный крест, коснулся его губами. – Вот моя правда! Крест целую, коли не веришь!

Дьяк Висковатый аж задохнулся от злобы:

– Ах ты, вор! Так ты еще и крест целовать надумал?! А ты ведаешь про указ царя Ивана Васильевича не целовать креста на криве?! А ну-ка, стрельцы, всыпать окаянному еще с дюжину розг!

Яшку снова раздели и выпороли еще раз. Он в который уже раз пожалел, что тайком выбрался в город, не захватив с собой с десяток добрых молодцов.

– Так-то оно! – удовлетворенно проголосил Иван Михайлович. – Знать теперь будешь наперед, о чем врать дозволено!

Яшка Хромец надел на себя рясу, крепко стянул ее конопляной бечевой и поклонился дьяку Висковатому в самые ноженьки:

– Вот спасибо тебе, дьяк, вот уважил чернеца! Научил ты теперь меня уму-разуму! Знать наперед буду, как вести себя впредь!

– А теперь вон пошел! – прогнал Яшку со двора дьяк. – И чтобы в корчме духу твоего более не было! А еще увижу… до смерти запорю!

И, повернувшись, Иван Михайлович пошел прочь, уводя за собой равнодушных стрельцов.

Когда дьяк со стрельцами затерялись в узких московских улочках, Яшка вдруг громко расхохотался.

– Спасибо и на том! Знал бы ты, Иван Михайлович, кому розги прописал!