Жестокая любовь государя

– Ждали мы тебя, батюшка… еще утром. Стол накрыт, осетра зажарили такого, как ты любишь, – с луком и чесноком, а тебя все нет. Вот игумен нас и послал к тебе, чтобы в дороге встретить. А как подходить стали, смотрим, весь берег в огнях. Здесь-то и узнали, что ты сыночка лишился. Слов нет, что и говорить! Великая беда тебе досталась. Может, ты, государь, не здесь его ищешь? Прошлым летом близ этого места чернец наш утонул, когда из города с милостыней возвращался. Так его к тому порогу отнесло. За камни он там зацепился. Может, сыночек твой именно там тебя и дожидается? Течение здесь быстрое, никак не удержаться, так ниже оно послабже будет.

Стрельцы пошли к тому месту, которое указали монахи. Два раза бросили крюк, а на третий он за что-то зацепился. Подтащили дружно и в страхе отступили.

Как напоминание о грехах, из воды показалась голова матерой вдовы. Волосы растрепаны, глаза выпучены, и сама будто говорила: «Вот я и пришла за тобой, Иван!»

– В воду ее! В воду! – заорал Иван Васильевич. – Камень привяжите к ногам, да такой, чтобы никогда и выплыть не смогла!

Скоро отыскали здесь же младенца. Обернули его в одеяльце и положили на берег. Иван Васильевич безутешно плакал над трупом сына, и бояре, наблюдая за горем самодержца, робко смахивали слезы с волосатых щек.

– Похоронить сына сейчас. И здесь! – неожиданно распорядился царь.

Его слова не вызвали недоумения; каждый понимал, каково видеть Ивану мертвое дитя. Еще утром Дмитрий капризничал и потешал своим смехом мамок и боярышень. А теперь лежал неподвижный, и одеяльце, вышитое царицей, служило ему саваном. Разве могла знать Анастасия Романовна, что мастерила она его для погребения?!

Подошел Сильвестр и возражал больше для порядка:

– Как же это, государь? И звона прощального не будет.

– Здесь он, погребальный звон, Сильвеструшко, – ткнул себя перстом в грудь царь. – А большего мне не надо.

Неприглядно выглядела Шексна. Стылый ветер продувал насквозь, а с востока неожиданно приволокло тучи, которые зацепились темным брюхом за вершину сопки да так и остались. Потемнело небо, словно проведало о горе Ивана Васильевича, и уже готово было разрыдаться вместе с ним.

Плотники изготовили небольшую и аккуратную домовину,[52] выстругали внутри гладенько доски, чтобы лежалось на них младенцу хорошо и спокойно, а потом, под упокойную молитву, положили младенца Дмитрия на дно каменистой ямы. Ладан казался как никогда едким, заползал в горло и щипал глаза, выжимая у собравшихся слезы.

Анастасия ходить не могла, и стрельцы принесли ее на носилках проститься с первенцем. Царица смотрела на гроб, но у нее не хватало духу, чтобы глянуть на лицо мертвого сына. Пусть он навсегда останется для нее улыбающимся. У царицы не было сил на то, чтобы даже всплакнуть, так и лежала покойницей на жестком вой-локе.

Забрызгал дождь, и его капель походила на погребальную музыку. Бояре и челядь стояли с босыми головами.

Бросил каждый по комочку глины в разверстую могилу, и царевича Дмитрия не стало совсем.

Несколько дней Иван Васильевич не покидал берега Шексны. Часами простаивал на сопке, где навсегда остался его первенец. Место это совсем не погост – крест один на вершине, а до ближайшего села верст двадцать будет. «Монастырь надо здесь поставить, – решил царь. – Пусть чернецы за могилкой младенца присмотрят».

Богомолье Ивану Васильевичу сделалось в тягость, но до монастыря Святого Кирилла он дошел. Монахи встретили его стоя на коленях, так почтили они самодержавного печальника.

Царь был растроган – каждого поцеловал в уста; игумену подарил крест, сняв его со своей груди. Хотел отказаться строгий схимник от царского подарка, но, заглянув в глаза, переполненные болью, принял пожалование с благодарностью.

– Сбылось пророчество отца Максима, – печалился царь. – Говорил мне старик: «Не езжай на богомолье, без сына вернешься». Ехал я в монастырь с покаянием, а приехал с панихидой.

У скорби слов немного. Сколько раз игумену приходилось утешать мирян, а вот царя впервые.

Но в горе все одинаковые.

– Не гневи господа, Иван Васильевич, поплакал и хватит! Душа младенца уже на небе, ему там хорошо. А вот вам с царицей жить надо. Нарожаете еще детишек. Много плакать – бога гневить.

Строгие слова говорил игумен, может быть, и разобиделся бы Иван, но заглянул в глаза старца и понял, что тот знает, о чем говорит, – так может смотреть только человек, который аршинами мерил собственное горе.

– Молись, и пребудет спасение, – сказал старик на прощание.

Вернулся царь в Москву другим, да и столица уже была иной.

Иван Васильевич медленно привыкал к новой Москве: к хороводу выстроенных хоромин, к новым площадям и торговым базарам.

Даже крики зазывал и купцов казались ему не такими громогласными, как прежде, – исчезла в них беспечность и веселость, и сами базары как-то потускнели и сделались тише. Видно, и городу требуется время, чтобы свежие язвы затянулись коростой.