Жиган

Чувство одиночества было угнетающим. Под его собственной жизнью проведена жирная черта, теперь предстояло проживать другую. Иван не знал, чем будет заниматься, но знал одно: в ней будет много ненависти…

Он шел по Мытной улице, когда в одном из проулков увидел деревянный заброшенный дом с разобранной крышей и зашел туда. Удивительное дело: пол и потолок были целы. В Петрограде их давно бы уже разобрали на дрова. А в одной из комнат были целы даже оконные рамы с остатками стекол. Пол был устлан пуками соломы, застеленной разным тряпьем, посередине комнаты на большом железном листе стояла жестяная бочка с дырками, наподобие тех, что грели на улицах Петрограда бездомных и случайных прохожих.

Лучшего пристанища на ночь было не найти. Иван устало опустился на кучу тряпья, свернулся калачиком и заснул.

Проснулся он от разговора, происходившего вблизи. Но глаза открывать пока не стал – пусть думают, что он спит. Разговаривали мальчишки, судя по голосам, несколько человек. Похоже, что спорили о нем.

– Гнать его надо отсель! Чего ему тут делать?

– А он тебе шибко мешает, что ли?

– Мешает… Может, он в бегах, и его ищут. Еще «легавых» сюда наведет, не ровен час.

– Верно Кочет говорит, неча ему делать тута. Пущай на улице штамынку ломает[14].

– Ты когда на улице «штамынку ломал», тебе сладко было?

– Это чо, я его пожалеть, что ли, должен? Меня кто жалел?

– И правда, Козырь, что это мы будем невесть кого привечать. Пусть топает куда подале.

– А я сказал, пусть остается. Утром уйдет. Ша!

– Утром я уйду, – открыв глаза, неожиданно сказал Иван и сел, оглядываясь по сторонам. Саженях в двух от него стояли пацаны-беспризорники, самому младшему из них было лет пять. Дом с разобранной крышей, похоже, был их пристанищем, в которое Голенищев-Кутузов вторгся без разрешения. По всем правилам надлежало исправить сложившееся положение. – А пока я приношу вам свои извинения за вторжение на вашу территорию и прошу разрешения здесь переночевать…

Эти слова понравились всем, исключая разве что рябого парня лет четырнадцати, которого все звали Кочетом. А тот, кого называли Козырем, верно, был в компании беспризорников старшим. Ему и лет было побольше, нежели другим: годов пятнадцать, а может, и шестнадцать и выглядел покрепче остальных.

Место, которое занимал Голенищев-Кутузов, пришлось освободить. Ему выделили пук соломы, старую замасленную душегрейку и какой-то тряпичный хлам под голову. Иван поблагодарил, кое-как устроился и быстро заснул…

Когда он проснулся, кроме Кочета и Козыря, никого не было.

– Проснуться изволили, барин? – ехидно произнес Кочет. – Думаешь, в армейскую робу вырядился, так за бывшего винтового[15] сойдешь? Как спалось те на чужой постели в чужом доме, барин?

– Благодарю вас, хорошо спалось, – принял тон Кочета Иван. – А я не барин вовсе, ты здесь ошибся. А дом, он и не ваш…

– Теперь наш, – не согласился с Голенищевым-Кутузовым Козырь. – И давно, уже года полтора…

– Ага, не барин, – усмехнулся Кочет, и рябинки на его лице нехорошо потемнели. – Заливать кому другому будешь, а у меня глаз на вашу братию наме-е-етан, – протянул он.

– Где все остальные? – поинтересовался Иван, чтобы перевести разговор в иное русло. – Вас, кажется, вчера семеро было?

– Ишь, посчитал, – заметил Козырю Кочет. – А тебе что за дело?

– Да никакого дела, – ответил Иван, – просто так спросил.

– А коли никакого дела нет, так и не спрашивай, – буркнул Кочет.

– На работе они, – примирительно произнес Козырь. – У нас так: кто не работает, тот не ест.

– Какой работе? – удивился Иван. – Остальным вашим всего-то лет по семь-восемь. А самому младшему лет пять, не более.

– Приметливый какой, – снова усмехнулся Кочет. – Шесть годов Витюхе. Это по голодухе кажется, что меньше.

– Ну что, благодарю, что не прогнали, пойду, – поднялся со своей лежанки Иван.

– Погодь. Щас пацаны вернутся, хавку[16] принесут, похромчаем[17], – предложил Козырь. – Торопиться тебе, чай, некуда.

– Да нет, спасибо, я детей объедать не привык, – отозвался Иван, догадавшись, что означает «хромкать».

– Детей, – усмехнулся Козырь. – Может, и были когда-то дети. Теперь – волчата…

Вернулись пацаны. Козырь сварганил стол из газетного листа, и ребята стали выкладывать из карманов то, что сработали сегодня поутру: кто пару каленых яиц, кто хлеба кусок, кто печеную картофелину, а кто и загогулину копченой колбасы. Только шестилетний Витюха глядел виновато и ничего не положил на стол.

– Что, не свезло тебе нынче? – поинтересовался Козырь, деля принесенные припасы на всех поровну, включая Ивана. – Ничо, Витюха, наверстаешь. День длинный…

– Не, Козырь, – отозвался один из пацанов. – Витюха шмат сала прямо с прилавка увел, как заправский шоттенфеллер[18], да тут пацаны Веньки Ворона его сцапали. Ну, и отобрали все.

– Как так? Они ж на Даниловском рынке промышляют. А рынок на Мытной – наша территория.

– Я так ему и сказал, – посмотрел на Козыря Витюха. – А он мне в ответ: передай Козырю, что на Мытной теперь мы работаем. И если кого из нас еще на Мытной увидит, то худо будет…