Жил-был один писатель… Воспоминания друзей об Эдуарде Успенском

В общем, я оказался в бесперспективной самоизоляции, когда позвонила моя школьная подруга, знакомая с Григорием Остером, и сказала, что тот посоветовал мне прийти на семинар Эдуарда Успенского в издательстве «Малыш».

Это стало поворотным моментом в моей жизни. Народу на семинаре Успенского было не так много: Тим Собакин, Марина Потоцкая, Алёша Дмитриев, Марина Собе-Панек и ещё несколько человек. Скоро почти все они стали моими близкими друзьями. А в ту первую встречу Успенский забрал рукопись и сказал: «Прочту. Приезжайте через две недели».

На следующей встрече Эдуард Николаевич вернул рукопись со словами:

– Андрей! У вас хороших стихов на две книги!

Позже его литературный секретарь Анатолий Юрьевич Галилов, с которым мы тоже стали близкими друзьями, как-то обмолвился:

– Эдик, когда познакомился с тобой, сказал: «Толян! Этот парень похож на меня в молодости! Ты пригляди за ним!»

Толя, хотя и был младше Успенского на несколько лет, был чем-то вроде Савельича при молодом Гринёве. Готовил, стирал, отговаривал от необдуманных поступков, в общем, всячески опекал «барина». Так он называл в шутку Эдуарда Николаевича.

Пригляд заключался в том, что Толя иногда приглашал меня в маленький домик в Клязьме (у него было своё «отдельное» жильё), кормил пельменями, рассказывал всякие байки из писательской жизни и заодно пытался прощупать «нового соратника» барина. До секретарской работы у Успенского он работал следователем. А когда ушёл из органов, то дал клятву верности «новой родине» – в лице Э. Н. Для Толи понятие дружбы и верности были священными. Ни до, ни после я не встречал таких верных и преданных людей, как Анатолий Юрьевич Галилов.

Успенский отлично понимал: писатель, чтобы развиваться, должен зарабатывать литературным трудом. Поэтому всех своих семинаристов он втягивал в многочисленные проекты. Меня он привёл на студию «Союзмультфильм», в редакцию «Спокойной ночи, малыши!», на радио и в журнал «Пионер».

Успенский познакомил меня со многими писателями: Валентином Берестовым, Юрием Кушаком, Борисом Заходером, которого считал своим литературным учителем.

С Заходером познакомил меня тоже по-успенски. Дал мне велосипед и сказал: «Езжай к Борису Владимировичу и отвези ему книжку». От Клязьмы до Лесных полян на велосипеде было недалеко. Поэтому уже через полчаса я пил чай на застеклённой веранде у Заходера.

Успенскому до всего было дело. Узнав, что у Юрия Норштейна нет помещения для студии, где тот мог бы работать над «Шинелью», он договорился с начальством одного из ЖЭКов в Марьиной роще, чтобы ЖЭК предоставил гениальному мультипликатору какой-нибудь подвал. Дело было зимой: начальник ЖЭКа показал нам холодный нетопленый подвал с висящими над головой трубами. Чем не обстановка зимнего С.-Петербурга! Норштейн сказал, что подумает, и уехал. Может быть, поэтому «Шинель» так и осталась незаконченной.

Этот же дружественный ЖЭК выделил Успенскому квартиру на Стрелецкой улице, где несколько лет Эдуард Николаевич вёл занятия с детьми, сочиняющими сказки. И когда ребята начинали беситься или что-то в этом роде, он вдруг строгим голосом говорил: «Сейчас я вас накажу!» Они сначала замолкали. А затем все поднимали руки: «Эдуард Николаевич! Меня накажите!» «Нет! Меня!» «Нет! Меня!» Потому что Успенский наказывал детей таким образом: хватал ребёнка и сажал на книжный шкаф. И все радовались. Но увы, место на шкафах у нас ограничено.

В конце 80-х Успенский по радио обратился к детям и попросил присылать ему страшные истории. Письма со «страшилками» посыпались со всей страны. В один из дней Эдуард Николаевич позвонил:

«Андрюха, я уже замотался, приезжай».

Я зашёл в его квартиру и вижу: он сидит за столом, весь в бумагах, а рядом – четыре мешка детских писем. Раньше, кстати, письма в детские журналы и на радио всегда приходили мешками, были даже специальные отделы, которые занимались их обработкой. Я перевёз мешки к себе в Зеленоград и начал читать.

В результате отобрал где-то 150 историй и передал их Эдуарду Николаевичу, а он предложил сделать к страшилкам юмористические примечания. Мы дописывали и правили сборник вместе. Надо сказать, что авторитетом Успенский не давил, а если не был согласен, то находил элегантный и остроумный способ снять наши разногласия. Вот пример одной из вступительных главок: «Красная Рука, Зелёный Пистолет, Чёрные Шторы… Это самая многочисленная и, безусловно, самая жуткая ветвь страшного детского фольклора. Жуткая потому, что в обыденной жизни люди никогда не встречаются ни с чем подобным… (…)

Дату появления этих историй можно порой вычислить с точностью до пятилетки. Год 1934-й и другие. Практически во всех фольклорных историях по ночам исчезают члены семьи: сначала – дедушка, потом – бабушка, отец, мать, старшая сестра… (…)

Без преувеличений, по этим рассказам можно изучать новейшую историю СССР. Мы долго думали, по какому принципу расположить эти рассказы: по цветовым признакам, по биологическим, по размерам, и в конце концов расположили их по степени возрастания страшности.