Жил-был раз, жил-был два

– Я тут глянул, перед самым вашим приходом, – заявил он совершенно спокойно. – Знаете, сколько их, подключенных к камерам в этот самый момент? Больше семидесяти тысяч. Семьдесят тысяч анонимов, которые наверняка сейчас с нетерпением ждут, когда же я разнесу себе мозги и создам мою последнюю коллекцию фотографий: своей собственной смерти. Я хотел бы дождаться сотни тысяч, но вы уже здесь. Похоже, придется поторопиться.

– Не делайте этого.

Когда Абержель встретился с ним взглядом, Поль не различил в глубине его зрачков ничего, кроме выражения разрушительного безумия. Этот человек был болен. Он не даст задний ход. Все происходящее было задумано как неотъемлемая часть его творчества. Словно подтверждая эхом мысли жандарма, снова зазвучал монотонный голос Абержеля:

– В период между двадцать первым мая и двадцать девятым июля тысяча восемьсот девяностого года Ван Гог написал восемьдесят самых мощных своих полотен, прежде чем пустить себе пулю в грудь. Восемьдесят полотен, написанные за неполные семьдесят дней, которые продаются сегодня за десятки миллионов долларов. Своим «Пшеничным полем с воронами» в самые последние мгновения Ван Гог достиг истины, он нашел форму вечности, и больше надеяться было не на что. Что писать? И зачем? Как художник он был уже мертв. Самоубийство стало кульминацией. Без него Ван Гог, возможно, никогда не стал бы Ван Гогом.

Теперь и Мартини держал фотографа под прицелом. Пот заливал ему глаза, он пытался утереть лицо о верх рукава. Он ничего не понимал из объяснений Абержеля.

– То, что я готовлюсь совершить, каленым железом отметит умы и мир современного искусства. Вы помните Бэнкси и то, как он включил механизм уничтожения собственного произведения сразу после его продажи?[78] Отныне оно не поддается оценке. Искусство иногда бывает таким непонятным и глупым. Вы сами увидите это, когда мои фотографии будут рвать друг у друга из рук за баснословные деньги.

Пультом он указал на компьютер:

– Я принял меры, чтобы те снимки, которые вскоре будут сделаны, автоматически отправились на электронный адрес моего агента, и вы ничего не можете поделать. Но гвоздь спектакля не в этом. Ибо то, что последует, уведет меня намного дальше. Типы вроде вас сочтут нас обманщиками, ненормальными, но мы станем знаменосцами, тем экраном, на который будут проецироваться самые причудливые фантазмы, а истинным знатокам мы предложим перенестись по ту сторону зеркала. Мы пошли дальше Ван Гога и Бэнкси, вместе взятых, мы будем одними из тех, кто революционизировал сам способ мышления в искусстве. Никто не сможет превзойти то, что мы сделали.

Все это не имело никакого смысла, по крайней мере для того логического и приземленного ума, каким обладал Поль. Как и Траскман, и Гаэка, этот человек был всего лишь опасным безумцем, чей кровавый путь следовало пресечь.

– Кто это мы? – спросил в ответ Поль.

Абержель раздвинул губы. Металл дула сначала клацнул об эмаль зубов, потом исчез во рту. Мартини отступил на шаг, подняв обе руки, чтобы как-то разрядить обстановку:

– Нет, не делайте этого. Не…

Внезапно раздалось потрескивание, подобное тому, которое издает линия высокого напряжения, потом вспышки в невероятном ритме высвободили водопады света, пока два фотоаппарата щелкали пулеметными очередями. Раздался выстрел, и в то же мгновение белое полотно за Абержелем превратилось в кровянистый небесный свод. Капли взмыли вверх на несколько метров, заряженные энергией пули, взорвавшейся в задней части черепной коробки. Абержель рухнул. Темная густая кровь растеклась вдоль его правой щеки. Широко открытые глаза смотрели в один из фотоаппаратов.

Десять секунд спустя вспышки погасли.

И в комнате снова наступила тишина.

78

Равнины шли неровными волнами до самого горизонта, леса шелестели, болота и реки мерцали, как зато́ченные лезвия, под бледно-желтым солнцем. Габриэль прокладывал путь сквозь растительное царство всех оттенков зеленого с вкраплениями пламенеющей рыжины. Иногда он проезжал через деревни, где с церковных крыш слетали золотые отблески. Краем глаза он видел кладбища, деревянные дома, мощенные камнем и щебнем дороги. Ему казалось, что он погружается в чистоту мира, далекого от грохота, бетона, вечного бега человека наперегонки со временем. Уголок планеты, с которого отскребли лак и ложь, оставив лишь истину. Может, именно здесь, в этом уголке Польши, она его и ждет.