Жиль Делёз и Феликс Гваттари. Перекрестная биография

Из пережитой исторической трагедии философия не должна выйти безоружной. Напротив, она должна утвердить свою функцию: «Это, разумеется, не к тому, что после Освенцима мы не можем больше мыслить и что мы все в ответе за нацизм» [2241]. Но остается чувство, которое нашло ярчайшее выражение у Примо Леви: «стыд за само бытие человеком». Не каждый в ответе за нацизм, но каждого он запятнал: «Произошла катастрофа: общество братьев или же друзей подверглось такому испытанию, после которого они не могут более смотреть в глаза друг другу и даже каждый сам себе, не ощущая „утомления“ и, быть может, опаски»[2242]. После Освенцима у нас уже не может быть простодушия греков. Здесь мы обнаруживаем требование иной метафизики, которая установила бы отношение с хаосом ради порождения животворящих, а не смертоносных сил: «Это чувство стыда – один из самых мощных мотивов философии. Мы в ответе не за жертвы, но перед жертвами»[2243].

Эта насущная необходимость преобразовать мысль ощущается Делёзом как нельзя более живо, о чем говорит его переписка с Дионисом Масколо[2244]. После выхода в 1987 году книги Масколо «Вокруг усилия памяти» Делёз пишет ему, что восхищен столь значительным обновлением отношений между мыслью и жизнью. Он пользуется случаем, чтобы задать вопрос о его утверждении, согласно которому «подобное потрясение коллективной чувственности не может не привести к новым установкам мышления»[2245]. Делёзу видится какой-то секрет, который Масколо, возможно, скрывает. Масколо отвечает ему, что этот подмеченный им секрет, «возможно, по своей сути не отличается от секрета мысли, не доверяющей мысли. Что всегда сопровождается тоской»[2246]. Масколо добавляет, что нет желания секрета, однако из такой тоски рождается основание для возможной дружбы.

Делёз в своем ответе предлагает ему поменять порядок вещей и призывает его рассматривать дружбу в качестве первоосновы, а не в качестве чего-то вторичного и компенсаторного: «У вас, как и у Бланшо, это дружба. А из этого следует полная переоценка „философии“, поскольку вы и только вы можете понять слово philos буквально»[2247]. Переживание этого опыта и память о нем требуют пересмотра, критического просеивания ряда канонических тезисов истории философии: «Как [хайдег-геровским] концептам не оказаться внутренне оскверненными в результате столь отвратительной ретерриториализации?»[2248]И чтобы подготовить становление свободы, нельзя уклоняться от необходимости творчества: «Нам не хватает сопротивления настоящему. Творчество концептов само по себе обращено к некоей будущей форме, оно взывает к новой земле и еще не существующему народу»[2249].

Чтобы избежать осквернения, надо экспериментировать с созданными концептами: «Мыслить – значит экспериментировать, но экспериментирование – это всегда нечто совершающееся сейчас»[2250]. Экспериментирование, по существу своему являющееся философским, не может довольствоваться какой-либо прошлой, настоящей или будущей территорией:

Меня никогда не трогали люди, говорящие, что нужно преодолеть философию. Пока будет необходимость создавать концепты, будет и философия, поскольку в этом ее определение. Их создают в зависимости от проблем. А проблемы развиваются. Заниматься философией – значит создавать новые концепты, отвечающие проблемам, которые ставятся сегодня. И тогда последний момент: что представляет собой развитие проблем? Исторические, социальные силы, но и становление мысли, благодаря которому сегодня ставятся уже другие проблемы, и ставятся иначе. Есть такая история мысли, которая не сводится к игре влияний. Есть такое становление мысли, которое остается тайной[2251].