Жиль Делёз и Феликс Гваттари. Перекрестная биография

В 1964 году, через год после публикации книги о Канте, Делёз возвращается к литературе с книгой о Пруст[469]. В ней он демонстрирует желание утвердить значимость философского размышления, вторгающегося на территории, не освоенные академической традицией, как способ выйти за границы классической истории философии[470]. В «Прусте и знаках» Делёз хочет исправить распространенную ошибку литературной критики, делающей из шедевра Пруста произведение о памяти: «В чем состоит единство произведения „В поисках утраченного времени“? Мы знаем, по крайней мере, в чем оно не состоит. Оно не состоит в памяти, в воспоминании, даже непроизвольном»[471]. Согласно Делёзу, «Поиски утраченного времени» пользуются памятью, но как инструментом, средством доступа к истине: «В действительности „Поиски утраченного времени“ есть поиски истины»[472]. Запустить эти поиски может только какая-то трудность или жестокая ситуация, и главная пружина у Пруста – ревность. Делёз утверждает, что прустовский герой влюбляется, чтобы дать выход своему желанию испытывать ревность. В этом отношении «Поиски утраченного времени», будучи романом воспитания, обращены не в прошлое, а в будущее.

Второе смещение, которое производит Делёз, состоит в том, чтобы восполнить серьезное упущение в анализе Пруста: показать универсум знаков, давший название его книге и придающий, по мнению Делёза, единство прустовскому письму: «Слово „знак“ – одно из самых употребляемых в „Поисках“»[473]. Каждый сегмент общества отделен и замкнут в себе и узнается по общим знакам, которые производят его члены. Знаки Вердюренов имеют мало общего со знаками Германтов; социальный и чувственный универсум, в котором вращается рассказчик, образуется множеством несоизмеримых миров. Там можно разглядеть упорядоченные подмножества, знаки принадлежности к светскому обществу, знаки выражения любви или знаки, обозначающие чувственные качества. Но множество подводится под мир Искусства, играющего роль предельного мира «дематериализованных» знаков, которые «обретают свой смысл в идеальной сущности. Отныне открытый мир Искусства воздействует на все другие»[474]. Искусство получает привилегированный статус в той мере, в которой без его посредничества интерпретация знаков никогда бы не смогла побороть их внешнюю непрозрачность.

Полезная книга, как ее определяет Делёз, должна изобретать новый концепт, и книга о Прусте подчеркивает плодотворность понятия «захвата». Делёз берет в концептуальном разрезе захват, выполняемый двумя элементами – насекомым, осой, и растением, орхидеей: оса оплодотворяет орхидею, нарушая правила разделения двух миров. Делёз концептуально пересказывает первую главу «Содома и Гоморры», в которой Пруст не менее тридцати страниц посвящает метафоре осы и орхидеи. Делёз представляет это как способ возможного взаимного оплодотворения философии и литературы. Он также завершает книгу мыслью о том, что поиски истины в «Поисках утраченного времени» могут соперничать с философскими амбициями. Образ мыслей, как его понимает Пруст, «напада[ет] на самое существенное в классической философии рационалистического типа»[475]. Творчество Пруста, показывающее, что истины не возникают ни произвольно, ни абстрактно, таким образом, имеет философское значение. Эти истины следует искать в зонах непрозрачности, где действуют силы, приводящие мысль в движение. Скрываясь за конвенциями управляемой коммуникации, тайные силы выполняют роль настоящих триггеров мысли. Активизирующие их коннекторы – сами знаки, которые необходимо «всегда интерпретировать, то есть объяснять, разворачивать, дешифровывать и транслировать»[476].

Следует отметить, что, хотя подход Делёза к литературе как к симптоматологии, клинический взгляд, который он уже практиковал на материале Захер-Мазоха, является новаторским, он тем не менее остается верен традиции, для которой мыслить – значит прежде всего интерпретировать. Как подчеркивает специалист по французской литературе Робер Мози, Делёз предлагает оригинальное прочтение «Поисков утраченного времени», потому что отдает предпочтение темпоральности рассказчика перед темпоральностью автора; он не задается вопросом о намерениях Пруста и ограничивается расшифровкой универсума его знаков: «Нужно было отказаться от описания прустовской субъективности, и надо признать, что эссе о Прусте, из которого вычеркнуты все темы психологии и психоанализа, производит очень свежее впечатление»[477].