Жиль Делёз и Феликс Гваттари. Перекрестная биография

Гениальность Канта, согласно Делёзу, заключается в том, что он открыл, что человек состоит из двух способностей разной природы: с одной стороны, созерцание, восприимчивость, которая соотносится с опытом и чьи истоки в чувственности, а с другой – понятие, которое берет начало в рассудке, определяющем форму знания, его организацию в мыслящем существе. Между двумя этими гетерогенными измерениями Кант видит разрыв, зияние, и он первым определит человека, исходя из этого зияния, пронизывающего человека: это станет главным вкладом Канта в современность. Хотя в XVII веке мысль отражалась в бесконечности, будь то у Декарта или у Лейбница, так что бесконечность получала приоритет перед конечностью, созерцание и рассудок становятся у Канта несоизмеримыми аспектами и принцип конечности превращается в конституирующий. Это фундаментальная революция: данность и понятие больше не перекрываются, и зияние не может быть заполнено или преодолено. Констатируя различие по природе между пространством-временем и «Я мыслю», Кант задается вопросом об условиях познания. Тогда приходится вводить третью способность, которая хотя и не может освободить от этого зияния, но устанавливает связь: то, что у Канта называется «схематизмом воображения». Картезианское когито оказывается расщепленным еще задолго до психоанализа.

В «Критической философии Канта», посвященной его учителю Фердинану Алкье, Делёз прослеживает траекторию понятия «способности» в трех «Критиках». Коперниканская революция, произведенная Кантом, заключается в том, что объект подчиняется субъекту, хотя ранее между ними предполагалась гармония. «Первое, чему учит нас коперниканская революция, – это то, что повелеваем именно мы. […] Кант противопоставляет мудрости критический образ: мы – законодатели Природы»[461]. В «Критике чистого разума» феномены подчиняются категориям, которые, будучи понятиями, произведенными в рассудке, становятся объектом трансцендентальной дедукции. Разум диктует законы, но под воздействием способности желать или под властью практического разума, автономной воли. Но чтобы осуществлять эту автономию, нужен режим свободы. В самый центр трансцендентального подхода Кант помещает использование имманентности, которая станет одной из любимых тем Делёза: «Трансцендентальный метод всегда выступает задающим началом имманентного применения разума – применения, соответствующего одному из его интересов»[462]. Таким образом, Делёз будет постоянно ссылаться на трансцендентальную критику, считая при этом, что фундаментальное требование имманентности было в большей степени осуществлено Ницше, нежели Кантом.

Эти поиски имманентности близки философским интересам Делёза, но не удовлетворяют их до конца, поскольку Кант остановился на полпути, сведя трансцендентальное измерение к условиям возможного опыта. Тем самым он обрекает себя на распознание, на имитацию чувственной реальности и, согласно Делёзу, попадает в дебри психологического сознания. Делёз же в своей диссертации настаивает на открытии новых модальностей мыслимого, более творческих, чем простое распознавание того же самого, к которым можно получить доступ, если настаивать на различии ради различия[463]. Тем самым он модифицирует само определение «способности», которая по-прежнему понимается как предрасположенность или общая когнитивная функция, ожидающая своих «возможных» частных содержаний, но при этом каждый раз становится сингулярной силой, способной аффицировать и быть аффицированной феноменом, который тоже, в свою очередь, сингулярен: «Таким образом, есть множество модусов (в спинозистском смысле) мышления, ощущения, воспоминания, фантазии, речи, образующих множество различных способностей, создающихся каждый раз заново при соприкосновении с сингулярными феноменами или произведениями»[464].

Отношение Делёза к Канту не сводится к одной негативности. Винсент Декомб, например, даже представляет Делёза продолжателем кантовской критики идей души, мира, Бога: «Жиль Делёз – прежде всего посткантианец»[465]. Кант – философ, достигший пределов – времени, субъекта, мысли, «который так и не решился их преступить»[466]. Делёз пытается перейти от подражания к созданию своей собственной картографии кантовских идей. По сути дела, он преодолевает кантовскую версию, где множественность регулируется временем, толкуемым Кантом как единообразное, гомогенное, необратимое и таящее неизмеримые глубины. Делёз же утверждает «гетерогенную темпоральность, фрагменты которой больше не складываются вместе в соответствии с идеей восстановленной тотальности»[467]. Это позволяет ему, прибегнув к тому, что он называет трансцендентальным эмпиризмом, высвободить силы разрыва, заложенные в событии и сингулярности: «Только тогда, когда перед нами открывается мир, кишащий анонимными, номадическими, безличными и доиндивидуальными сингулярностями, мы наконец вступаем на поле трансцендентального»[468].

Пруст в поисках истины