Жиль Делёз и Феликс Гваттари. Перекрестная биография

К 1967 году, когда происходит окончательный разрыв, отношения Ипполита с его учеником уже в достаточной мере испорчены. Делёз уже отказался взять Ипполита руководителем своей диссертации и выбрал вместо него Мориса де Гандийяка. По словам Алена Роже, одной из причин, которые привели к непоправимому разрыву между ними, наряду с теоретическими разногласиями по поводу Гегеля, стал слух о гомосексуальных наклонностях Делёза. «Мадам Ипполит, Маргерит, очень чопорная дама, почти насильно заставила своего мужа распрощаться с ним»[443].

В 1959 году Франсуа Реньо, поступивший в Высшую нормальную школу на улице Ульм и участвующий в первых семинарах по Марксу у Альтюссера, вместе со своими товарищами Пьером Машре и Роже Эстабле выражает желание пригласить Делёза: «Я очень хорошо помню, что Ипполит спросил у нас, кого мы хотим пригласить, мы сказали, что Делёза, он ответил: „Нет, я не хочу“. Мы так и не узнали, почему»[444]. В любом случае это подтверждает резкий и необратимый характер их разрыва. Делёз не будет участвовать в сборнике «Оммаж Ипполиту», вышедшем в 1971 году под редакцией Мишеля Фуко, к которому он тогда был очень близок. Не будет он участвовать и в сборнике, посвященном Алкье, который выйдет позднее, в 1982 году.

В 1960–1964 годах Делёз работает в Национальном исследовательском центре, у него больше свободного времени, и это позволяет ему свободнее заниматься текстами, не вошедшими в классический корпус истории философии, однако удовлетворяющими его желанию соединить критику и клинику. Литература становится отдельным, даже привилегированным объектом его философских размышлений. Случай представился в начале 1960-х годов. Его друг Костас Акселос готовит тематический номер журнала Arguments «Любовь-проблема». Он получил множество статей о Саде, но ни одной о Захер-Мазохе, и предлагает Делёзу написать о нем. Текст, опубликованный в 1961 году, – первый этюд Делёза, посвященный литературному произведению: раньше, чем о Прусте, и задолго до Кафки[445]. Он тем более рад предложению Акселоса, что может порвать с поголовным интеллектуальным увлечением Садом, в результате которого Мазох сводится к вторичной составляющей садизма в том, что называется садомазохизмом[446]. Тем самым Делёз одним ударом убивает двух зайцев: он не только погружается в литературу, но тут же решительно вторгается в поле психоанализа в тот момент, когда популярность Лакана во французском интеллектуальном пейзаже растет. В 1961 году, еще до знакомства с Гваттари, Делёз заинтересовался психоаналитическими категориями. Как он объяснил Арно Виллани, польза от книги определяется несколькими императивами. Делёз уточняет, каким образом работа «Представление Захер-Мазоха» отвечает его критериям: «Ошибка была в том, что не учитывали важность контракта (а для меня успех этой книги состоит в том, что после этого все заговорили о мазохистском контракте, тогда как до нее это была вспомогательная тема). Новая концепция – это отделение садизма от мазохизма»[447]. Комментарий Делёза напоминает о том, как он настаивал, уже применительно к Юму, на общественном договоре, который не является абстракцией, о его видении института, укорененного в социуме. Он находит это различие контракта и института у Захер-Мазоха, для которого контракт имеет ключевое значение.

Наперекор повсеместно распространенному уподоблению садизма и мазохизма Делёз противопоставляет контрактную практику мазохистского союза акту институированного обладания, к которому стремится садист. Мазохист обеспечивает свои отношения с партнером при помощи контракта, передавая ему все права на ограниченный отрезок времени. Наоборот, мысль Сада принадлежит институциональной сфере, и потому это глубоко политическая мысль, порывающая с контрактными рамками, за которые она постоянно выходит.

Вторая задача Делёза – воздать должное Мазоху, вычеркнутому в пользу Саду. Его не только не читают, но даже в клиническом плане он оказался подчиненным Саду, рассматриваемый как вариант садизма в рамках сущности под названием «садомазохист», хотя «прекрасно чувствуется, что его мир не имеет никакого отношения к миру Сада»[448]. Делёз, таким образом, берется проделать заново путь, ведущий от литературной критики к клинике, чтобы в синдроме выделить симптомы мазохизма и симптомы садизма. В своем очерке Делёз восстанавливает справедливость и отдает должное тому, кто был истинным изобретателем «определения мазохизма, не медику Крафт-Эббингу, как это было принято считать, а писателю Захер-Мазоху: „Литература – не вторичное, воображаемое свидетельство реальной перверсии. Она вносит настоящий вклад своими собственными средствами в клиническую картину сексуальности“»[449]. Следует принимать всерьез, как предлагает Анн Сованьярг, сартровский вопрос, которым Делёз начинает презентацию Захер-Мазоха: «Для чего служит литература?» [450].