Жили-были на войне

Дом в Сытинском переулке, дом, которого давно уже нет. Снесен. На том месте, где он стоял, разбит сквер. В этом доме, в небольшой квартире на первом этаже, жил Юра, Юрий Павлович Тимофеев. Вспоминая те годы нашей жизни, не рассказать об этом человеке просто невозможно.

Юра был сыном врача-венеролога, замечательного, между прочим, тем, что однажды, отказавшись лечить, выгнал из своего кабинета некоего полковника Мартынова, похвалявшегося тем, что он потомок того самого Мартынова, который застрелил Лермонтова. Выгнал не за то, что его предок убил любимого им поэта. Выгнал за то, что тот не устыдился признаться в родстве с убийцей Лермонтова. По глубокому убеждению Юриного отца, этого следовало стыдиться и скрывать.

Поступок, безусловно, являющийся нарушением клятвы Гиппократа и тем не менее приоткрывающий нравственные установки этого человека. А в чем-то – и его сына, с удовольствием рассказывавшего эту историю. И пожалуй, той компании, которая собиралась у Тимофеева и о которой Давид Самойлов вспоминает в своих записках о Леоне Тооме и в поэме “Юлий Кломпус”.

В этой поэме, воспринятой тогда нами, как теперь принято говорить, “неоднозначно”, Самойлов, среди прочего, не без ностальгической нотки воспроизводит атмосферу тех вечеров. Сюжет поэмы не связан с какой-либо действительной ситуацией, и Юлий Кломпус, конечно, не Тимофеев. Не было у него никакой коллекции самоваров, как, впрочем, вообще никаких ценностей, кроме нескольких бронзовых безделушек, расстроенного пианино, оставшегося вместе со старенькой мебелью от родителей, отличной библиотеки, да еще вазы с изображением ста китайских мудрецов.

Впрочем, сам же Самойлов в разговоре со мной сожалел, что Юра обиделся на его шуточную поэму, в которой, по его словам, не было никаких “личностей”, и никого обидеть он не хотел.

– О Тимофееве надо написать отдельно, – сказал он мне в нашу последнюю встречу в Пярну. – Он того заслуживает.

Когда я с Тимофеевым познакомился, он был в положении довольно странном – его назначили главным редактором еврейского телевидения в Биробиджане, хотя Юра еврейского языка не знал и ни с какой стороны евреем не был.

Ехать туда ему не хотелось, но предписание и деньги на дорогу были получены и даже истрачены. Юра был в меру грустен и в меру ироничен, посмеивался по поводу своей будущей роли в еврейском телевидении.

В Биробиджан Юра в конечном счете не поехал. Как уж он выкрутился из этой ситуации, не знаю. Во всяком случае, он был назначен редактором на телевидение, а через какое-то время переведен в детский отдел радиовещания в качестве помощника главного редактора. Здесь и произошло наше с ним знакомство, перешедшее в многолетнюю дружбу.

Однажды, едва ли не в первое наше с Женей посещение “полуподвала возле Пушкинской”, раздался стук в окно, и я увидел хорошо знакомых по Арбузовской студии художницу Наташу Антокольскую и поэта Леона Тоома, который был всеобщим любимцем студии. У Самойлова есть прекрасные воспоминания об этом замечательном, необыкновенно талантливом человеке, чья жизнь оборвалась рано и трагически.

Именно с этого стука в окно и появления Левы с Наташей и берет начало наша компания, те самые “присекаки”, о которых Самойлов упоминает в своих воспоминаниях о Тооме.

В большей своей части эта компания была связана с Тимофеевым по работе на радио. Особенно часто, едва ли не ежедневно, здесь бывали писатели Львовский и Коростылев, Борис Грибанов и Николай Шахбазов с женой, театроведом Фаиной Крымко, я со своей женой Женей Петровой, актрисой МХАТа, Авенир Зак, мой друг и соавтор, со своей женой Галей, замечательный поэт и переводчик с эстонского Лева Тоом с Наташей Антокольской, историк-византинист Каждан, поэты Вероника Тушнова, Борис Слуцкий, Марк Соболь, Марк Максимов, композитор Михаил Зив, редактор детского радио Лена Махлах, жена Львовского, кинооператор Самуил Рубашкин с женой, актрисой Ириной Меснянкиной, милейший Адик Розеноер, ближайший друг Тимофеева и Тоома, отличавшийся редкой молчаливостью и удивительной добротой, Александр Шапиро, рентгенолог и поэт, так, увы, и не увидевший своих стихов в печати, прелестная, веселая, озорная актриса Театра Советской армии Генриетта Островская – Гися, признанная царица наших застолий.

Однажды я попытался записать всех, кто хоть раз побывал на наших “присекаках”, – набралось больше сотни, причем вспомнил далеко не всех – на Сытинском, “как на вокзале и закусочной, бывали люди всех родов”.

Дезик, как все его звали, легко и естественно вошел в нашу компанию. Был неистощим на выдумки и розыгрыши, напропалую ухаживал за женщинами. И в то же время поражал глубиной и зрелостью своих суждений, облеченных, как правило, в шутливую форму.