Жили два друга

- Ну, вот видите, - примирительно сказа т стрелок, - а деньги возьмите. Я вам их от чистого сердца.

Одним словом, берите, и довольно этой самой гордости.

Я вам не какой-нибудь шляхтич-благотворитель, а советский солдат. - Он грубо, почти насильно положил поляку в карман шесть помятых бумажек.

- О, я вам их: верну! - горько закивал седеющей головой незнакомец. Вы непременно запишите мой адрес: Костюшко, тридцать три, Ежи Барановский. Может, и вы мне оставите свой адрес?

Пчелинцев встал со скамейки и сухо произнес:

- У меня адрес самый короткий, пан Барановский, - ройна. Сеюдня берег Вислы, а завтра - Одер, Берлин.

До свидания, - и двинулся вперед. Поляк на секунду замешкался, а потом нерешительно пошел за ним.

- О, пан офицер, пусть благословит вас сама матка боска Ченстоховска, и пусть целым и невредимым закончите вы войну и вернетесь домой!

- Постараюсь, - неопределенно ответил Леня, - я вам, пан Барановский, очень советую не падать духом.

В этой войне все мы несем потери. Конечно, очень страшно умирать, но самое страшное - быть сломленным душегко. Кренитесь, пан Барановский, ведь вам же ещё строить новую Польшу.

Пожилой человек вдруг выпрямился и строго покачал головой.

- О нет, пап офицер. Я не сломлен духом. Минутную слабость, горе вы не принимайте за сломленный дух.

Я гордый человек, пан офицер. Будете поворотом с воины, заезжайте в гости, вы меня увидите совершенно другим человеком. Так есть, пан офицер...

* * *

Наутро дождь утих, но помутневшее небо никак не хотело подниматься, продолжало давить землю, будто негодуя на людей правых и неправых, терзающих её бомбами и снарядами в своей попытке поскорее решить давний жестокий спор. Небо не знало, что война - это продолжение политики силы, и что если столкнулись две политики: политика человеколюбия и политика человеконенавистничества, - то и первая в этом случае не может быть не жестокой. Небо давило землю, и на этой опаленной страданиями земле людям не становилось легче. Шел четвертый год огромной беспощадной битвы, в которой не могло быть перемирия, и этот год был годом побед правой стороны, и слова Верховного Главнокомандующего - "паше дело правое, враг будет разбит" были призывом к действию, потому что это действие уже развернулось на всем протяжении огромного фронта. Правая сторона била врага, беспощадно его карая за тяжкий сорок первый год, за оскорбительную надменность, с какой Гитлер объявил всему миру о назначенном им дне парада на Красной площади. А потом затрещала по всем швам немецко-фашистская машина, и от Белого до Чеоного моря понесся по окопам крик, от которого леденило глаза и души фашистов: рус идет!

* * *

...В тесной землянке, укрывшись от непогоды, коротал пасмурное время экипаж Николая Демина. В узкое оконце вливался блеклый, неверный свет, такой слабый, что пришлось зажечь "летучую мышь", ту самую, которую весь экипаж именовал гордостью "папаши" Заморина, раздобывшего её в трудных фронтовых условиях и с презрением выбросившего прочь желтую снарядную гильзу-светильник. Четверо играли в домино. Демин и Зара против Заморина с Рамазановым, а Леня Пчелинцев сидел в углу, положив на колени раскрытую тетрадь, и, наморщив лоб, выводил строку за строкой химическим карандашом. "Даже при таком адском грохоте костяшек пишет, - с уважением подумал о нем старший лейтенант, - наверное, талантливые люди все-таки все не от мира сего. А вот я, наверное, никогда не стану литератором. И нечего думать об этом. Не в свои сани не садись".

Демин вздохнул и рассеянно приставил костяшку к костяшке.

- Уй, товарищ командир! - обидчиво высказалась девушка. - Опять вы по пятеркам разворачиваете, а я на них все еду да еду!

Рамазанов приставил костяшку, сверкая глазами, восторженно заявил:

- Девяносто семь очков, Зарем! Еще один заход, и вам с командиром кукарекать придется, потому на сухую проигрываете.

Девушка заглянула в глаза Демину.

- Пострадаем, товарищ старший лейтенант?

- Пострадаем, Зарема, - улыбнулся Демин. Он ппядывался в её продолговатое лицо, осыпанное мелкими веснушками, видел её крупные, чуть-чуть влажные губы, глаза под сводом густых бровей, еле-еле обозначенные ямочки на щеках, волосы, густые, собранные, как и обычно, в толстую косу, розоватые мочки ушей и думал о том, что ровная, редко вспыхивающая Зара, в сущности, очень добра, постоянна и даже привязчива к людям.

И ещё он подумал о том, что Зара будет очень верной женой и ласковой, заботливой матерью. Он покраснел от полузабытого воспоминания. Глядя на расстегнутый ворот гимнастерки с белоснежным подворотничком и чутьчуть обозначившиеся груди, он снова представил себе то самое озеро в чащобе и Зару, смело входившую в обжигающе-холодную утреннюю воду.