Житейские воззрения кота Мурра

– Ах, – ответил Понто, – это глупая, пренеприятная история, которую только особая игра случая обратила к моей пользе. Всему этому было виной только лишь мое дурацкое благодушие, к которому, конечно, примешалось чуточку тщеславной похвальбы. Всякую минуту я хотел доказывать свое внимание к моему господину, да еще к тому же показать ему при этом мою ловкость, образованность и благовоспитанность. Ну и вот что стряслось! Ты знаешь, может быть, что у профессора Лотарио молоденькая и к тому же прехорошенькая супруга, ну просто заглядение, жена, которая любит его нежнейшим образом, в чем он вовсе не вправе сомневаться, ибо она его всякое мгновение уверяет в этом и как раз тогда преимущественно осыпает его ласками, когда он, зарывшись в книги, готовится к очередной лекции. Она – сама домовитость, так как никогда не покидает дом до двенадцати часов дня, а ведь уже в половине одиннадцатого она на ногах и, будучи простой в своих нравах и обычаях, обсуждает с кухаркой и с горничной вплоть до тончайших деталей всяческие домашние обстоятельства, и если деньги, отпущенные на неделю, по случаю некоторых сверхсметных расходов слишком рано оказываются исчерпанными, она, не желая докучать господину профессору, пользуется при случае кассой своих слуг, не желая обращаться к нему. Проценты по этим займам она выплачивает почти неношенными платьями, поскольку платья эти, а также шляпу с перьями, которые изумленный мир служанок видит по воскресеньям на расфуфыренной горничной в качестве платы за тайные услуги при всяких непредвиденных обстоятельствах, и этой платой их можно счесть. При столь многих совершенствах этой приятнейшей дамы не стоит, право, обижаться на простительное сумасбродство, если это вообще можно назвать сумасбродством, а именно что ее ревностнейшие устремления сосредоточены на том, чтобы быть всегда одетой по последней моде, и самое элегантное, самое дорогое платье не кажется ей достаточно элегантным и достаточно дорогим, если она надела его трижды, а одну и ту же шляпу четырежды, а турецкую шаль проносила месяц; она начинает испытывать к этим вещам некую идиосинкразию, и ценнейшие наряды из своего гардероба продает по дешевке или же, как уже сказано, отдает их своим щеголихам-служанкам. То, что супруга профессора эстетики понимает толк в красоте нарядов, этому, пожалуй, вовсе не следует дивиться, и ее супруг должен был бы только радоваться, когда этот вкус и понимание находят выражение в том, что его супруга с явным благоволением пылающими глазками посматривает на пригожих юнцов и порою даже несколько навязывается им. Я неоднократно замечал, что тот или иной молодой человек, из числа посещающих лекции профессора, пренебрегал дверями аудитории и предпочитал им двери, ведущие в комнату профессорши, тихо отворял их и столь же неслышно вступал в покои профессорши. Мне почти казалось, что эта путаница происходила не совсем случайно или, по крайней мере, никого не удручала, ибо никто из них не спешил исправить свою ошибку, напротив, всякий, кто входил туда, выходил только по прошествии порядочного времени и к тому же со столь веселым и смеющимся взором, как будто визит к профессорше был столь же приятен и полезен, как эстетическая лекция профессора. Прекрасная Летиция (так звали жену профессора) была ко мне не слишком благосклонна. Она не терпела моего присутствия в своей комнате и, пожалуй, была права, ибо воспитанному пуделю нечего делать там, где он на каждом шагу может разорвать кружева или запачкать платья, которые висят там на всех стульях. Но злой гений профессора пожелал, чтобы я однажды проник в ее будуар. Господин профессор в этот прекрасный день выпил за обедом немного больше вина, чем следовало бы, и находился поэтому в весьма повышенном настроении. Вернувшись домой, он, совершенно против своего обыкновения, прошел прямо в кабинет своей жены, и я, сам не знаю почему, тоже прошмыгнул туда вместе с ним. Профессорша была в домашнем платье, чью белизну можно было сравнить разве что с белоснежностью свежевыпавшего снега, весь ее наряд выказывал, скорее, не столько известную беззаботность, сколько глубочайшее искусство туалета, которое таится за простотой и, как враг, сидящий в засаде, тем неотвратимее одерживает победу. Она и впрямь выглядела премило, и полупьяный профессор сильнее, чем когда-либо прежде, ощутил это. Будучи весь любовь и восторг, он стал именовать свою чудную супругу сладчайшими именами, осыпал ее нежнейшими ласками и, занятый всем этим, не заметил некоторой рассеянности, некоторого тревожного неудовольствия, которое слишком явственно высказывалось в поведении профессорши. Все возрастающая нежность восторженного эстетика была мне неприятна и даже докучна. Я обратился к моему старому времяпрепровождению и стал шнырять по комнате. И как раз, когда профессор в высочайшем экстазе громко воскликнул: «Божественная, величественная, небесная фемина, о, дай мне…» – я пританцевал к нему на задних лапах и апортировал ему преизящно и, как всегда при исполнении этого фокуса, чуть-чуть виляя обрубком хвоста прекрасную мужскую перчатку апельсинового цвета, которую я обнаружил под софой госпожи профессорши. Профессор очумело уставился на перчатку и воскликнул, как бы внезапно пробуждаясь от сладкого сна: «Что это? Кому принадлежит эта перчатка? Как она попала в эту комнату?» – С этими словами он взял перчатку у меня из пасти, осмотрел ее, поднес ее к носу и затем опять воскликнул: «Откуда эта перчатка? Летиция, скажи, кто у тебя был?» – «Какой ты странный сейчас, милый Лотарио, – ответила очаровательная, верная Летиция неуверенным тоном, столь свойственным дамам, попавшим в затруднительное положение, – кому же может принадлежать эта перчатка? Здесь была майорша, и, прощаясь, она все никак не могла найти перчатку, она полагала, что потеряла ее на лестнице». – «Майорша? – воскликнул профессор, совершенно выйдя из себя. – Маленькая хрупкая женщина, вся рука которой войдет в этот вот большой палец! Ад и сто тысяч дьяволов, что за шикарный господин тут побывал? Потому что эта проклятая штуковина пахнет душистым мылом! Несчастная, кто был здесь, что за преступный адский обман разрушил мое счастье и мой покой? О опозоренная, о нечестивая женщина!»