Житейские воззрения кота Мурра

«Ну вот, – сказал Понто, – ну вот, милейший Мурр, неужели же ты думаешь, что пудель, который вращается в дурном обществе, предается низменному разврату, пудель, если так можно выразиться, систематически распутный, не находящий во всем этом ни малейшей приятности, а занимающийся этим так только, от скуки, как это действительно случается со многими пуделями, – итак, неужели же ты полагаешь, что подобный пудель может выглядеть так, как я. Ты прежде всего дивишься гармонии во всем моем существе. Что же, это должно подсказать тебе, насколько заблуждается мой угрюмый дядюшка; вспомни, поскольку ты литературно образованный кот, о том мудреце, кладезе всяческой душевной мудрости, который тому, кто укорял порочных в особенности за дисгармоничность их внешнего облика, возразил: „Возможно ли, чтобы грех обладал единством и гармонией?“ Не удивляйся, дружище Мурр, пусть тебя ни на миг не удивляют черные наветы моего старикашки. Угрюмый и скупой, что вообще свойственно дядюшкам, он потому обратил на меня весь свой гнев, что он вынужден был заплатить кое-какие маленькие карточные долги par honneur[152], которые я наделал у одного колбасника, терпевшего у себя запрещенную игру и нередко дававшего игрокам довольно крупные ссуды колбасами, а именно – сервелатом, ливерной и гороховой. К тому же старик все еще вспоминает о той эпохе моего существования, в которой, конечно, мой образ жизни отнюдь не был похвальным, но каковой период уже давно в прошлом и давным-давно уступил место великолепнейшей благопристойности».

В это мгновение мимо нас пробегал дерзкий пинчер, он взглянул на меня так, как будто никогда не видывал мне подобных, проорал мне прямо в уши грубейшие наглости и хотел было схватить меня за хвост, который я вытянул далеко от себя, что, по-видимому, и вызвало его неудовольствие. Когда же я, однако, взвился на дыбы и вознамерился обороняться, юный Понто также набросился на невоспитанного спорщика; швырнул его наземь и дважды или трижды кувырнул его так, что он жалчайшим образом, скуля и поджав хвост, умчался куда быстрее, чем стрела, выпущенная из лука.

Это доказательство добрых намерений и деятельной дружбы, которое дал мне Понто, необычайно растрогало меня, и мне подумалось, что в данном случае именно то самое «au fond, он добрый малый!», которым дядюшка Скарамуш хотел в моих глазах, так сказать, очернить моего друга, все же можно применить к Понто в самом лучшем смысле и его может извинить великое множество причин куда больше, чем кого-либо другого. Вообще, мне все думалось, что старик чрезмерно сгустил краски и что юный Понто, конечно, мог выкидывать легкомысленные штуки, но никогда не совершал никаких скверных проказ. Все это я выразил своему другу совершенно откровенно и поблагодарил его при этом за то, что он взялся защищать меня, причем сделал я это в самых обязательных выражениях.

– Меня радует, милый Мурр, – возразил Понто, причем, по своему обыкновению, осмотрелся кругом, сверкая своими веселыми плутовскими глазами, – что этот дряхлый педант не ввел тебя в заблуждение, но, напротив, что ты постиг мое доброе сердце. Не правда ли, Мурр, я здорово отделал дерзкого мальчишку? Он это надолго запомнит. Собственно говоря, я к нему нынче уже целый день присматриваюсь, этот прощелыга вчера похитил у меня колбасу, и его за это следовало проучить. А уж при этом заодно была отомщена и несправедливость с его стороны, которую испытал ты, и таким образом я смог доказать тебе мои дружеские чувства, это мне весьма по душе; я, как говорится в пословице, убил двух мух одной хлопушкой. Однако давай вернемся к нашему прежнему разговору. Осмотри-ка меня, милый мой друг, еще раз со всем вниманием и скажи-ка мне, не замечаешь ли ты каких-либо примечательных перемен в моей наружности?

Я внимательно присмотрелся к моему юному другу и – ах, вот проклятье! Лишь теперь мне впервые бросился в глаза серебряный ошейник изящнейшей работы и выгравированные на этом ошейнике слова: «Барон Алкивиад фон Випп. Маршалльштрассе № 46».

– Как, Понто, – воскликнул я, пораженный, – ты покинул своего хозяина, профессора эстетики, и ушел к какому-то барону?

– Собственно говоря, – возразил Понто, – я вовсе не покинул профессора, а напротив – он сам прогнал меня пинками и колотушками.

– Как же могло произойти такое? – сказал я. – Ведь твой господин всегда проявлял к тебе любовь и доброе отношение, какие только возможны?