Житейские воззрения кота Мурра

Итак, как я полагаю далее, именно то самое дурное настроение, которое вызывается противоречием между чувством внутреннего превосходства и этими досадными неуместными явлениями, и мешает не обладающим светской опытностью поэту и философу распознать, в чем состоит это целое, и воспарить над ним. Непременно необходимо, конечно, чтобы он, поэт или философ, в этот миг не слишком высоко оценивал это свое внутреннее духовное превосходство, ибо, сумев сделать это, он также не станет слишком высоко ценить и ту так называемую высшую светскую культуру, которая состоит именно в старании сгладить все углы и шероховатости, сформировать все физиономии по образу и подобию одной, которая как раз поэтому тут же перестает быть единственной и неповторимой! Только тогда он сможет, преодолев былое неприятное чувство, легко и непринужденно распознавать внутреннюю сущность этой светской культуры и те шаткие основания, на которых она зиждется и благодаря этому обретенному познанию и проницательному проникновению в суть дела непременно ощутит себя полноправным гражданином того самого удивительного мирка, который и требует от него всенепременного наличия этой культуры. Совершенно иначе обстоит дело с художниками, а также с поэтами и прочими сочинителями, которых знатные господа порою имеют обыкновение приглашать в свой круг, дабы, как это положено людям хорошего тона, иметь возможность притязать на роль покровителей искусств, слыть в некотором роде меценатом. Впрочем, этим людям искусства, увы, обычно свойственно нечто этакое ремесленное, и поэтому они обычно либо смиренны и унижены почти до раболепия, либо неблаговоспитанны и даже по-мальчишески неотесанны!

(Примечание издателя: – Мурр, мне, право, очень жаль, что ты так часто рядишься в чужие перья! Из-за этого ты, как я справедливо опасаюсь, можешь много потерять в глазах благосклонных читателей. Разве все эти замечания, которыми ты так кичишься, не исходят непосредственно из уст капельмейстера Иоганнеса Крейслера, да и вообще, возможно ли, чтобы ты смог набраться такой житейской мудрости, что сумел так глубоко проникнуть в душу писателя-человека, самую чудесную и поразительную вещь на нашей грешной земле?)

Почему, – подумалось мне далее, – почему бы проницательному и остроумному коту, который к тому же является поэтом, прозаиком и вообще художественной натурой, почему бы такому коту не удалось воспарить ввысь, вплоть до такого проникновения в суть высшей культуры во всей ее совокупной значимости, чтобы самому стать причастным к ней, ко всей красоте и прелести ее внешних проявлений? И разве природа одно только собачье племя наделила всеми преимуществами этой высшей культуры? Если мы, коты, в том, что касается одеяния, образа жизни, нравов и обычаев, и отличаемся несколько от этого гордого племени, то ведь и мы, так же как и они, сотворены из плоти и крови, у нас ведь – точно так же, как и у них, – есть тело и душа, и в конечном счете и собаки поддерживают свое существование точно таким же образом, как и мы, коты. И собаки должны есть, пить, спать и т. д., и им тоже больно, когда их наказывают. Ну так что же дальше! – Я решил пойти по стопам моего юного знатного друга Понто и, вполне удовлетворенный самим собой, отправился вновь в комнату моего маэстро: взгляд в зеркало убедил меня в том, что одно только могучее усилие воли, одна только твердая решимость устремиться к вершинам высшей культуры уже оказали самое благотворное воздействие на мою наружность и осанку. Я смотрелся в зеркало с чувством глубочайшего внутреннего удовлетворения. Есть ли более приятное состояние, чем когда мы совершенно собой довольны? – Я замурлыкал!