Житейские воззрения кота Мурра

– Когда, – сказал Крейслер, мило улыбаясь, – когда я однажды услыхал, как в одной довольно-таки забавной комедии этакий шутник-слуга обращается к музыкантам с такими словами, вполне приятными и даже ласковыми: «Вы хорошие люди, но плохие музыканты», – я разделил, как верховный судия, все племя человеческое на два разных разряда: один из них состоял из хороших людей, которые являются плохими музыкантами или вовсе не являются музыкантами, а другой разряд составили собственно музыканты. Но никто не должен был быть проклят, напротив, все должны были обрести блаженство, хотя, впрочем, и на разный лад, неодинаковым образом. Хорошие люди чрезвычайно легко влюбляются в чьи-нибудь прелестные глазки, они простирают руки к столь приятной им особе, на чьей физиономии и сияют, и лучатся вышеуказанные глазки, они заключают свою любимую в круги, которые, делаясь все уже и уже, в конце концов сужаются в обручальное кольцо, каковое они и надевают своей возлюбленной на пальчик, как pars pro toto[46]. Вы немного знаете латынь, милостивейшая принцесса, – в качестве pars pro toto, говорю я, т. е. как звено цепи, на которой они и отводят взятую под любовный арест особу к себе домой в семейный острог, в темницу брачного состояния. При этом они вопят самым немилосердным образом: «О боже!» – или «О небо!» – или, ежели они предаются астрономическим занятиям, «О вы, звезды!» – или, если у них имеется известная склонность к языческому мировосприятию: «О боги, она моя, она, которая всех прекрасней, все мои блаженные упования исполнились и осуществились!» Производя подобного рода шум, хорошие люди пытаются подражать музыкантам, но все их попытки напрасны и тщетны, ибо с любовью этих последних, т. е. с любовью музыкантов, все обстоит совершенно иным образом. В том-то все и дело, что с глаз вышесказанных музыкантов незримые руки внезапно срывают пелену и они, т. е. музыканты, здесь, в земной юдоли, замечают вдруг ангельский образ, который, подобно сладостной неисповедимой тайне, тихо покоился в их груди. И вот теперь чистейшим небесным пламенем, которое только светит и греет, но не уничтожает, не испепеляет, итак, чистейшим небесным пламенем вспыхивает весь восторг, все неизъяснимое небесное блаженство высшей жизни, жизни, возрастающей в душевной глубине, и тысячи чутких нитей простирает дух в жгучем порыве и оплетает, словно сетью, ту, которую он увидел, и он увлекает ее, и он не может ее увлечь, она – его и не его, ибо вечно жаждущая тоска продолжает существовать, ибо страстное желание вечно и неутолимо! И это она сама, она сама – это великолепное, созданное для жизни предчувствие, она сама – эта мечта, излучающаяся из самой души художника, как его песня – его картина – его поэма! Ах, милостивейшая принцесса, поверьте мне и не сомневайтесь в том, что истинные музыканты своими плотскими руками и перстами, которые произросли на руках этих, ничего иного не делают, кроме того, что вполне сносно музицируют, будь то пером, кистью или еще чем-нибудь, и в суровой действительности к подлинной возлюбленной не протягивают ничего другого, кроме своего рода духовных нитей, на которых нет ни рук, ни пальцев, тех самых пальцев, которые с надлежащей нежностью и изяществом могли бы схватить обручальное кольцо и надеть его на очаровательный пальчик возлюбленной. Посему здесь отнюдь и не следует опасаться пошлых мезальянсов, и кажется совершенно неважным, является ли возлюбленная, которая живет в душе художника, княгиней или дочкой пекаря, лишь бы только эта последняя не была окончательно гусыней. Вышеупомянутые музыканты создают, уж когда они влюбляются, вдохновленные небесами великолепные шедевры, и не умирают при этом жалким образом от чахотки, и не становятся при этом безумными. Вот поэтому я и упрекаю господина Эттлингера за то, что он дошел до умопомрачения и обезумел, а ведь ему следовало бы, по образу и подобию истинных музыкантов, возлюбить сиятельную княгиню безо всякого ущерба, именно так, как ему было угодно!

Чуть насмешливые нотки, прозвучавшие в речах капельмейстера, прошли мимо ушей принцессы, она не восприняла их, или же их исказил в ее ушах отзвук струны, которую задел Иоганнес, струна эта в женской душе должна была быть натянутой сильнее прочих и, стало быть, должна была и звучать сильнее и громче прочих.

– Любовь артиста, – заговорила она, опустившись в кресло и как бы в раздумье подперев голову рукою, – любовь артиста! – быть так любимой! О, это прекрасный, великолепный, небесный сон – но только сон, только тщетная мечта!