Вы можете представить себе, с какой потрясающей силой должен был подействовать этот ужасный случай на четырехлетнего ребенка. Меня утешали, как могли, пытались растолковать мне, что такое сумасшествие. Конечно, я тогда не могла этого вполне понять, и все-таки какое-то глубокое, невыразимое чувство ужаса овладело всей моей душой, чувство, которое порою возвращается еще и теперь, когда я вижу сумасшедшего, да когда я только вспоминаю об этом ужасающем состоянии, сравнимом лишь с непрестанной и страшной смертельной мукой. – Вот на этого несчастного вы и похожи, Крейслер, как будто вы братья. В особенности живо напоминает мне Леонгарда ваш взгляд, который мне часто хочется назвать странным, и вот из-за этого я, когда увидела вас впервые, и впрямь вышла из себя, да и теперь еще в вашем присутствии сходство это меня тревожит и устрашает!
Крейслер стоял у окна, глубоко потрясенный, не в состоянии вымолвить ни слова. С незапамятных времен его терзала idée fixe[45]
, что безумие подстерегает его, как хищный зверь, жаждущий жертвы, и что зверь этот его внезапно растерзает, и вот он содрогнулся от того же ужаса, который охватил принцессу при его появлении в парке, и он стал бороться с кошмарными мыслями, что его, именно его испугалась принцесса, что это был он, именно он сам, тот, который хотел в приступе бешенства убить принцессу.После нескольких мгновений молчания принцесса стала продолжать:
– Несчастный Леонгард втайне любил мою мать, и любовь эта, бывшая уже сама по себе безумием, проявилась в конце концов в ярости и бешенстве.
– Так, – произнес Крейслер необыкновенно мягко и кротко, как это у него получалось всегда, когда буря в груди улеглась, – так, стало быть, в душе Леонгарда не было места для любви артиста.
– Что вы этим хотите сказать, Крейслер? – спросила принцесса, мгновенно обернувшись к нему.