Житейские воззрения кота Мурра

Но едва Крейслер кончил, как маэстро Абрагам, громко смеясь, воскликнул: «Сразу видно воплощенного фантаста, законченного духовидца! Что касается органиста, который играл вам там в парке ужасные, душераздирающие хоралы, то это не кто иной, как неугомонный ночной ветер, он устремился вниз, соскользнул и заставил звучать струны погодной арфы. Да, да, Крейслер, ведь вы забыли об эоловой, или погодной, арфе, которая натянута в конце парка между двумя павильонами[51]. Что же касается вашего двойника, который в сиянии моей астральной лампы бежал рядом с вами, то я хочу вам тотчас же доказать, что как только я выйду из комнаты и стану перед дверьми, то сразу же появится и мой двойник, да и, более того, что всякий человек, который войдет ко мне, приобретет такого chevalier d’honneur[52] своего „я“ и вынужден будет терпеть его неотвязное присутствие бок о бок с самим собою».

Маэстро Абрагам вышел на крыльцо, и тотчас же рядом с ним в сиянии возник второй маэстро Абрагам.

Крейслер уразумел, что это всего лишь эффект замаскированного вогнутого зеркала, и рассердился, как сердится всякий, когда чудо, в которое он было поверил, внезапно оказывается простым фокусом. Человеку куда более приятно состояние глубочайшего ужаса, чем естественное объяснение того, что показалось ему призрачным; он отнюдь не хочет больше мириться со здешним миром; он требует, чтобы ему показали нечто из другого мира, нечто потустороннее, отнюдь не нуждающееся в осязаемости и телесности, дабы представиться его очам в виде некоего откровения.

– Я не могу, – заговорил Крейслер, – я все-таки никак не могу, маэстро, постичь вашей странной склонности к подобного рода дурачествам. Вы готовите чудо, как ловкий кулинар, из всяких острых ингредиентов и полагаете, что люди, фантазия которых ослабела и увяла, как желудок кутилы и гурмана, непременно должны будут несколько оживляться после подобного рода бесчинств. Нет ничего нелепее, чем, насмотревшись на подобного рода проклятые фокусы, которые способны ужаснуть нас до глубины души, узнать потом, что все это произошло самым естественным путем.

– Естественным! Естественным! – воскликнул маэстро Абрагам. – Как человек не лишенный известного разума, вы должны были бы понять, что ничто на свете не совершается естественным образом, решительно ничего! Или же вы полагаете, дражайший капельмейстер, что потому только, что мы посредством имеющихся в нашем распоряжении средств способны вызвать определенный эффект, то и таинственнейшая органическая причина подобного эффекта становится нам настолько ясной и очевидной, что как бы возникает перед нашими глазами? Вы ведь прежде с большим уважением относились к моим фокусам, хотя никогда и не видали того из них, который был как бы венцом моего искусства по этой части…

– Вы имеете в виду невидимую девушку? – осведомился Крейслер.

– Во всяком случае, – продолжал маэстро, – именно этот фокус – впрочем, это, пожалуй, несколько больше, чем просто фокус, – доказал бы вам, что простейшая, легчайшим образом рассчитываемая механика нередко вступает во взаимодействие с таинственнейшими чудесами природы и затем может вызвать последствия, которые должны будут оставаться необъяснимыми, даже самое это слово нужно будет применить здесь в самом буквальном смысле.

– Гм, – сказал Крейслер, – ежели вы действовали согласно общеизвестной теории звука да еще сумели ловко спрятать ваш аппарат, да еще к тому же имели под рукой хитрое, находчивое и изворотливое создание…

– О Кьяра! – воскликнул маэстро Абрагам, и слезы жемчужинами засверкали у него на глазах. – О Кьяра, сладостное мое, милое мое дитя!

Крейслер еще никогда не видел старика в таком глубоком волнении, ибо почтенный маэстро никогда не хотел уступать места в своей душе каким бы то ни было печалям и горестям, а всегда старался лишь высмеивать такого рода дела и обстоятельства.

– Ну что это еще за Кьяра? – спросил капельмейстер.

– Это, пожалуй, глупо, – сказал маэстро, улыбаясь, – это глупо, пожалуй, что я вам нынче должен показаться старым плаксивым болваном, но созвездья пожелали, чтобы я поведал вам одну историю из моей жизни, историю, о которой я так долго молчал. Идите сюда, Крейслер, взгляните на эту исполинскую книгу, – это самое замечательное изо всего, что у меня есть, наследство некоего искусника и волшебника по имени Северино, и вот теперь сижу я здесь и читаю об удивительнейших вещах и рассматриваю маленькую Кьяру, которая здесь изображена, и тут вы врываетесь ко мне, совершенно вне себя, и презрительно отзываетесь о моей магии в тот самый миг, когда я как раз погрузился в воспоминания о ее прекраснейшем чуде, которое было и моим в цветущие годы моей жизни!

– Ну расскажите только, – воскликнул Крейслер, – чтобы я немедленно смог зарыдать вместе с вами.