Житейские воззрения кота Мурра

И все-таки меня чрезвычайно радует, когда мною искренне восхищаются, даже и похвала из уст юных, простых, необразованных котов мне неописуемо приятна. Конечно, я знаю, как поразить их воображение, но к чему это, ведь как бы они ни силились, им не попасть в тон с трубными звуками похвал, они только завопят, как всегда, изо всех сил «мяу, мяу!» – Я должен подумать о потомках, которые оценят меня по достоинству. Ну вот, скажем, напиши я сейчас философский труд, кто сможет оценить мою глубокомысленность? А ежели я опущусь до того, что сочиню пьесу, то где отыщутся актеры, способные ее сыграть? Ну а ежели я займусь иного рода литературными трудами, если, например, я стану писать критические статьи, которые мне пристало писать хотя бы уже потому, что я витаю над всеми, которые именуются поэтами, писателями, художниками, – везде и всюду сразу же выставляя себя в качестве образца, недостижимого впрочем, в качестве идеала совершенства, и поэтому также именно я только и способен всегда высказывать – я, и никто другой, – достаточно компетентное суждение; найдется ли еще кто-нибудь, кто сможет, подобно мне, взмыть, словно на крыльях, ввысь, дабы уразуметь мою точку зрения, кто сможет разделить мои взгляды? – Да и существуют ли, право же, лапы или руки, которые могли бы увенчать чело мое заслуженным мною лавровым венком? – Но на этот случай имеется хороший совет: это сделаю я сам, да еще в придачу исцарапаю тех, кто осмелился бы дернуть за этот венок! – Пожалуй, и существуют такого рода завистливые бестии, и мне нередко снится, как они нападают на меня, и я, вообразив, что вынужден защищаться, царапаю спросонья собственную физиономию своими острыми коготками и плачевно уязвляю свой прелестный лик. Правда, в нашем благородном чувстве собственного достоинства мы порою становимся чрезмерно недоверчивы, но это и не может быть иначе. Считал же я еще на днях замаскированным покушением на мою добродетель и превосходство, когда юный Понто с несколькими юношами-пуделями на улице беседовал о современных явлениях без того, чтобы упомянуть обо мне, невзирая на то что я сидел от него не более чем в шести шагах возле входа в подвал, у самого моего родного дома. Меня весьма разозлило, что этот фат, когда я стал упрекать его, пытался меня уверить, что он и впрямь меня не заметил.

Но все-таки самое время поведать вам, о родственные мои души в грядущем потомстве, что я хотел бы, чтобы это будущее поколение находилось уже нынче в самой что ни на есть современности, толково обдумывало бы самый факт величия Мурра и громко высказывало бы эти мысли такими звонкими голосами, чтобы ничего нельзя было расслышать от сплошного визга. Хочу, однако, чтобы вы подробнее узнали о том, что происходило с вашим Мурром в его юные годы. Итак, слушайте внимательно, добрые души, наступил замечательнейший момент моей жизни.

Наступили мартовские иды, теплые, нежные лучи вешнего солнца упали на крышу, и сладостно кроткий огонь воспламенил мое сердце. Уже в течение нескольких дней меня терзала неописуемая тревога, я был мучим какой-то неведомой, но чудесной печалью, а теперь я сделался спокойней – впрочем, лишь затем, чтобы вскоре перейти в состояние, о котором я никогда и не подозревал!

Из слухового окна неподалеку от меня вышло мягко и неслышно некое создание – о, если бы я сумел описать свою милую! Она была вся в белом, только маленькая черная бархатная шапочка покрывала ее изящную головку, а на ее нежных ножках были чулочки, тоже черные. В ее прелестнейших глазках цвета очаровательной травяной зелени сверкал сладчайший огонь, изящные движения нежно заостренных ушек позволяли предполагать, что в ней обитают добродетель и разум, точно так же как волнообразные движения хвоста выражали высочайшую прелесть и нежнейшую женственность!