Жити и нежити

Женщина танцевала обнажённой, лишь увешанной бусами и браслетами, хотя не была ослепительно молода. Джуда узнала её – это она держала в самолёте младенца и кормила грудью. Груди эти теперь, с подкрашенными алыми сосками, были центром её движений; идеально круглые, как две половинки таинственного плода, источающего нектар, они устремлялись вверх, когда она резко преломлялась в талии, а на животе проступали широкие, сильные мышцы от рёбер к лобку, как дороги, сходящиеся в одной точке.

Джуда сидела не дыша и не могла шевельнуться. То, что она видела, не вмещалось в её сознание. Так могла бы танцевать Земля, когда рожала наш мир; так могли бы танцевать боги, когда его зачинали. Джуда поняла только теперь, что́ за чёрный огонь охолонул её из глаз танцовщицы: это был взгляд тайной женственности, племени, сохранившего память о ней, знакомого с тайнами кундалини, где девочек-танцовщиц с пяти лет учат держать кисточку мышцами вагины и, танцуя, писа́ть своё имя на листе бумаги, на котором они стоят; там, где помнят, что женщина даёт жизнь так же, как и отнимает, и где с одинаковой серьёзностью относятся к родам, смерти и плотской любви.

В ту же ночь раздавленной, убитой Джуде приснился сон, что она танцует с огромной ядовитой змеёй. Змея качается напротив неё, огромная, как зонтик, склонив злую, острую голову, и Джуда качается, повторяя её движения. Она знает, чует, что вот-вот змея кинется и клюнет, но всякий раз вовремя отклоняется, и тупая голова пролетает мимо. Но лишь одного никак не решается сделать Джуда: улучить момент перед ударом, чтобы первой упасть вперёд, обвить холодную шею руками и поцеловать Нага меж глаз. Только этого она ещё боится, хотя знает, что, если сделает это, избежит смерти и станет возлюбленной бога…

Она проснулась с твёрдой убеждённостью научиться танцу, который видела накануне, пусть для этого придётся умереть и родиться заново в племени этих цветных людей. Она готова была подойти к ним, чтобы предложить себя в ученицы, как зазвонил мобильный, и через три часа Джуда летела из Перми в Санкт-Петербург.

С отцом случился удар. Он лежал в белых подушках, слабый и беззащитный. Улыбался левым глазом, а правым плакал. Джуда сидела у постели и гладила его по руке.

С того времени, как они с матерью развелись, а Джуда от них уехала, она редко навещала отца. Он давно был на пенсии, жил на окраине Питера, сильно переменился и совсем не пил. Жил тихо, наполняя дни чем-то неясным, а год назад с ним поселилась женщина, такая же тихая, как и он. «От сырости завелась», – презрительно морщилась мать, рассказывая об этом, но Джуда знала, что такие люди заводятся от одиночества. Она вообще многое понимала про отца лучше, чем мать, и не только потому, что была на него похожа. Ей казалось, она доделывает то, что не доделал он, и боялась повториться – боялась, что под конец её собственной жизни в её доме тоже кто-нибудь заведётся от одиночества.

Как она и надеялась, всё обошлось. Врачи прогнозировали полное восстановление, и отец правда шёл на поправку. Джуда прожила у него две недели, и когда уезжала, отец уже бодро расхаживал по дому в семейных трусах и грозился с завтрашнего дня начать отжиматься и закаляться. Но Джуда не могла забыть прикосновения к его коже, когда в первый день по приезде гладила его по руке. Она помнила эту руку другой. Теперь кожа не то чтобы одрябла, а увяла, как вянет бутон и становится особенно нежен, хотя ты знаешь и чувствуешь и пальцы твои не обмануть – это нежность последних дней.

Тогда Джуда дала себе слово, что не позволит телу победить в их войне: лишь только оно станет таким же на ощупь, лишь только она почует в нём эту вялую нежность, сразу прекратит всё, не дожидаясь его победы.

Вернувшись, она оборвала все телефоны, но нашла человека, который привёз в Пермь тех женщин. Она готова была ехать за ними в Индию, но всё вышло иначе: оказалось, что табор, выкупленный американским продюсером на полгода, намерен был колесить по свету и сейчас был в Москве. На следующий день Джуда сидела у них в гостинице и, подавляя приступы тошноты от обилия запахов в маленьком номере, получила первый урок.

Она осознала, что ни на что не годна.

Её отдали сперва поучиться самым азам у девчонок, которые не смели пока и думать о танце женщин. Они были вертлявы, юрки, норовили то и дело щипнуть Джуду, трогали её одежду и копошились в сумочке, но когда танцевали – перевоплощались. Учиться у них была сплошная морока, однако Джуда не привыкла ни в чем отступать, она билась и к тому дню, когда труппа, звеня ножными браслетами и блестя глазами, двинулась сперва в Киев, а потом в Польшу, могла повторить первые шаги и правильно застыть, изображая руками ощипанную гусыню – на большее её пока не хватало.