Жити и нежити

Нет, наш неизвестный – не Холодов. Холодов не станет нанимать Холодова, чтоб поквитаться с обидчиком. Он не будет поручать другому такое удовольствие. Алексей Игоревич сам сказал: руками бы душил. Если бы тот тоже пострадал подобным образом, он бы сам и душил руками. Если только не трус. Но трус бы пошёл в полицию, а не к Холодову. Кроме того, надо совсем не обладать мозгами, чтобы не сообразить, что убить Пана – значит, поставить под удар три с лишним сотни его почитателей. Конечно, все с крыш разом не полетят. Но увидят символическое знамение в исчезновении гуру, к гадалке не ходи. И посчитают так: раз сумел он – сумеем и мы. Нет, надо совсем головы не иметь, чтобы…

И тут у меня в сознании вспыхнула искра, да так, что я открыла глаза и села в гамаке. А не этого ли добивается наш незнакомец? Не хочет ли он весь этот молох запустить? Но если да, то ради чего? Или… или он и есть Пан, который понимает, что смелости убить себя у него не хватит?..

Эта идея меня так встревожила, что я вскочила и стала ходить взад-вперёд по чердаку, перешагивая через коробки, как обычно делал брат. Да, кажется, здесь всё и сходится. Другого я просто не вижу: Пан, кем бы он ни был, понял, что зашёл слишком далеко и пора действовать. Но понимает в то же время, что сам не сможет – кишка тонка. И находит убийцу – какого ни есть. Ведь для Холодова это удовольствие.

Фу!

У меня свело скулы от пошлой криминальной логики. Ни дать ни взять и в меня проник тюремный дух этой страны. Конечно, столько веков живём здесь: можно заразиться. Нет, бросить это, выкинуть из головы и забыть.

Зазвонил мой телефон.

– Алло? – сказала, прислушиваясь к тишине и ожидая подвоха после всех своих размышлений.

– Привет. Это Айс, – ответила трубка. Кровь ухнула в голову. – Думаю вот с тобой встретиться. Поговорить кое о чём. О Ёме, например. Ты как? Согласна? Тогда я жду. Позвони, как подъедешь на Китай-город.

И отключился.

Глава 8 Айс

1

Бог, может, и лепил человека из глины, но глина эта была дурная, сухая и крошилась в пальцах. Вот и вышел человек такой – корявый, пористый и надтреснутый.

Джуду угнетало телесное несовершенство более всех других мирских несовершенств. Угнетало особенно потому, что с этим не было возможности ничего сделать. Как тебя задумали, таким ты и станешь, хоть перекрои себя, как платье, с ног до головы, хоть смени имя, род и вывеску – заложенное проявится, проклюнется и вылезет наружу изо всех щелей.

Джуда пошла в отца, а от матери ей не досталось ничего, будто она была всего лишь кувшином, в котором вызрело то, что должно было вызреть, и повлиять на содержимое кувшин не мог. Мать Джуды была балериной: не лучшей, но прирождённой. Она была балериной даже в том возрасте, когда обычные женщины становятся тумбочками; она была балериной, за тридцать лет ни разу не встав на пуанты, и Джуда могла быть уверена, что так и умрёт она – маленькой, хрупкой, вечной Мальвиной с голубыми не волосами – глазами. Хотя мать никогда не истязала себя физическими нагрузками и диетой, она не толстела – природа будто забыла включить в её организме эту функцию, и мать, как назло, оставалась в такой фигуре, будто и не рожала и питалась нектаром. Дюймовочка, думала Джуда о матери с раздражением, остервенело терзая свое тело занятиями. Про себя она знала точно, что не имеет права остановиться, не смеет ничего съесть лишнего, чтобы дурная глина не начала рассыпаться, превращаясь из того ладного и прочного на глаз сосуда, который она из себя слепила, во что-то непотребное.

Несовершенство не оставляло в покое Джуду. Тело было для неё инструментом, ему в самом деле полагалось быть глиной, воском, гипсом, чтобы лепить, что хочешь, чтобы могло оно выразить то, что Джуда хотела. Но оно не сдавалось. Это было сопротивление материала, с которым приходилось воевать изо дня в день, всю жизнь. И хотя итог этой войны был известен заранее, Джуда намеревалась выжать из тела всё, что сумеет, прежде чем оно одержит победу. И ей всякий раз удавалось пересилить его и обмануть. Всякий раз то, что она хотела, воплощалось телом в той степени, на какую оно было способно. До того момента, пока Джуда не столкнулась с чем-то, к чему не знала, как подойти.