Житие маррана

— Да, разумеется. Публичный экзамен повсюду проходит одинаково. Это старинная церемония, учрежденная, если не ошибаюсь, в Саламанке. Я бы назвал ее скорее постановкой… — он задумался, подыскивая нужное слово. — Или лицедейством.

— Почему?

— А потому, что это как в карточной игре: каждый стремится облапошить других.

— Не понимаю…

— Помпезность, речи, церемонии… Исключительно ради того, чтобы обскакать других и захватить побольше власти. Абсолютно все зрелища, начиная от аутодафе и кончая публичным экзаменом, — это лишь коррида, на которой сразу становится ясно, кто бык, а кто тореадор.

— Но ведь на экзамене защищают почетную степень лиценциата…

— У каждого действа имеется некая внешняя цель — присвоить звание или покарать еретиков. — Диего подлил сыну похлебки. — Однако за нею кроются иные, истинные цели, связанные не столько с участью грешников или университетских выпускников, сколько с желанием показать, кто тут главный. Или стремится быть главным. Одним словом, игры завзятых лицемеров…

— Которые для пущей важности приплетают к представлению имена Галена и Везалия?

— Вот именно.

— Или лживо клянутся в любви к вице-королю. Я своими ушами слышал их речи, папа. Уму непостижимо.

— Ну-ну, интересно.

— Хоакин по секрету рассказал мне, что на самом деле ректор терпеть не может маркиза.

— Между вице-королями и священнослужителями[60] всегда были натянутые отношения.

— И тем не менее ректор разразился невероятным славословием, даже декламировал бездарные стихи собственного сочинения.

— Говорят, маркиз — неплохой поэт.

— Тогда он, наверное, сильно приуныл.

— Что, ректорские вирши оставляли желать лучшего?

— Сплошное пустозвонство.

— Видишь, опять лицедейство…

Тут Франсиско хлопнул себя по лбу:

— А знаешь, кого я заметил среди гвардейцев маркиза де Монтесклароса?

— Нет, а кого?

— Лоренсо Вальдеса!

— Твоего попутчика?

— Ну да. Честолюбивого капитанского сына. Невероятно! Мы все время переглядывались. Быстро же он пошел в гору.

— Видно, молодой человек рожден для военной службы.

— А уж как ему форма идет!

— Кто там еще выступал? — спросил дон Диего, снимая котелок с огня.

— Преподаватель изящных искусств, личный врач вице-короля, инквизитор Лимы Гайтан…

— Кто-кто?

— Гайтан, инквизитор Лимы.

— И о чем же он говорил?

Франсиско смутился, заметив, как помрачнело лицо отца.

— Да так, рассуждал о нравственности и созидании.

— Ага! О нравственности, значит, и созидании. — Дон Диего поднялся и заковылял к тюфяку. Сын помог ему прилечь. День выдался хлопотный.

— Надо же, как интересно, я ведь знал отца твоего однокашника, — сказал старый доктор, открывая книгу, чтобы почитать на ночь.

— Отца Хоакина?

— Ну да. Мы вместе молились там, в Потоси, на высоком нагорье.

— Да что ты! Вот это сюрприз! Так он тоже иудей? То есть был иудеем…

— Был, да. Хоакин осиротел в раннем детстве.

80

На следующий вечер, незадолго до заката, отец и сын снова отправились на берег, подальше от чужих ушей. Небо хмурилось, сыпала мелкая морось, по свинцово-серому океану гуляли барашки. Но чайки вились над водой, их осенняя непогода не смущала. Пустынный пляж — идеальное место для доверительных разговоров и болезненных признаний. Там можно говорить о чем угодно, не страшась инквизиторских доносчиков.

— И все-таки море — не самое подходящее место для откровений, — заметил дон Диего. — Хоть Моисей и разделил волны морские своим жезлом.

Франсиско нахмурился, вспомнив рассказы, слышанные еще в Ибатине.

— Тогда еврейский народ, конечно, стал свидетелем великого чуда, но главное Откровение произошло позже, в горах и в пустыне.

— Да, пустыня побуждает к размышлениям о вечном, — отозвался юноша, пристально глядя на отца. — Недаром Иисус, приняв крещение, провел там сорок дней и сорок ночей.

— Вот и я, помнится, как-то решил сделать нечто подобное, — неожиданно признался дон Диего.

Франсиско замедлил шаг. Он понял, что вот-вот услышит откровение, хоть море, возможно, к нему и не располагает.

— В какую еще пустыню?

— В ту самую, о которой я упоминал вчера. Она находится на высоком плато и как две капли воды похожа на Синайскую. — Дон Диего накинул на голову покрывало, захваченное из дому, и стал похож на пророка.

— И знаешь, кто нас по ней вел?

— Неужели… — изумился Франсиско.

— Да, ты угадал, — кивнул отец. — Но для полной ясности надо рассказать тебе историю этих скитаний с самого начала. Я прибыл из Португалии, — тут дон Диего махнул рукой куда-то в сторону горизонта. — Из страны, которая могла стать надежным приютом, но стараниями фанатиков превратилась в поле жестокой битвы. Мне довелось своими глазами видеть, как сожгли заживо родителей одного небезызвестного тебе человека.

— Диего Лопеса де Лисбоа?

Отец болезненно сморщился. Воспоминание до сих пор причиняло ему невыносимые страдания.

— Мы бежали в Бразилию. Да и не мы одни, — дон Диего попытался улыбнуться. — Видишь ли, любые поездки в края, не находившиеся под властью португальской короны, были запрещены. Вот ведь как странно: нас ненавидели, но всеми силами старались удержать.