Житие маррана

— Не сам же я посылаю себя на смерть, — печально говорит он.

— Вас губит собственное упрямство!

— Нет, падре, не упрямство. Инквизиция, и только она! Причем делает это именем креста и церкви, именем Бога. Так-то вот. Однако и тут ухитряется переложить ответственность на гражданские власти, лицемерно умывает руки, как Понтий Пилат.

Эрнандес опускается на колени, берет узника за плечи, встряхивает.

— Видите, я стою перед вами на коленях! Что еще вам надо? Вернитесь в лоно церкви! Проснитесь же!

Франсиско закрывает глаза, силясь сдержать слезы. Как объяснить, что разум его не спал никогда, бодрствует и сейчас? Наконец рыдание прорывает плотину неловкости. Оба старались как могли, но все впустую. Сердца их переполняют любовь и взаимное восхищение. На прощание монах-иезуит и осужденный на казнь протягивают друг к другу руки — почти обнимаются. Мутное свечение за оконцем камеры становится ярче, озаряя эту невероятную сцену.

133

Моргая опухшими веками, Эрнандес является в судейский кабинет и сообщает, что потерпел полное поражение, но просит инквизиторов проявить хоть какое-то снисхождение к столь необычному заключенному. «Необычному? — качает головой Маньоска. — Да он просто безумец!» Дела это, впрочем, не меняет: Франсиско Мальдонадо да Сильва будет сожжен заживо на следующем аутодафе.

И тут начинается гонка между молохом инквизиции и его жертвой. Дабы сорвать спектакль, где ему уготована главная роль, Франсиско решает прибегнуть к крайнему средству. А что еще остается истерзанному, одинокому человеку? Негры Пабло и Симон куда-то пропали, новый смотритель даже не заглядывает: зачем уделять внимание ходячему куску мяса, которое скоро будет шипеть на костре в назидание честному народу? Нужно только изредка выносить поганое ведро да время от времени подкармливать, чтобы дотянул до положенного часа, вот и все.

— Вы даже не представляете, какой сюрприз вас ожидает, — бормочет Франсиско. — Сколько времени уйдет на подготовку к аутодафе? Три месяца, четыре, пять? Я успею.

Из той еды, что ему приносят, узник оставляет только муку и воду. Делает из них вязкую массу, которой склеивает листы, нарезанные из бумажных кульков. Скоро он начнет писать, а вот есть перестанет и одержит небольшую, но все же победу. Грозные инквизиторы поймут, что не всесильны. Обреченный расстанется с жизнью по собственной воле, но не даст им себя уничтожить.

Знала ли история примеры таких суровых постов? Едва ли. Франсиско облегчит Господу задачу, поможет отделить свою душу от бренной плоти раньше, чем палачи разожгут костер. Не доставит им удовольствия ни мнимым раскаянием, вырванным силой, ни предсмертными воплями. Обхитрит мучителей. Сердце бешено стучит: только бы успеть! Дата аутодафе неизвестна, так что нельзя давать себе никаких послаблений. В первое время его еще донимают неприятные ощущения, знакомые по прежнему опыту абсолютного воздержания от пищи: головокружения, спазмы, колотье в желудке. Но потом голод исчезает, стихает бурчание в животе, прекращаются боли. Наступает восхитительное ощущение легкости, почти невесомости.

Целыми днями Франсиско не выпускает из рук ножичек, сделанный из гвоздя, и перо, вырезанное из куриной косточки. Он то клеит маленькие книжицы, то пишет. А закончив работу, все тщательно прячет.

Узник, и без того истощенный, тает на глазах. Все труднее вставать, работать приходится все меньше: мысли путаются. Мягкой лапой придавливает слабость. Плоть быстро сдает, но дух по-прежнему бодр. Каждый день — это шаг к победе. Когда палачи явятся, чтобы зачитать приговор, напялить на жертву позорный санбенито и поволочь на огненный жертвенник, они найдут в камере лишь хладный труп.

Смотритель спохватывается довольно поздно и тут же бежит к судьям каяться. Он в ужасе, и это понятно: подобные оплошности чреваты примерными наказаниями. «Заключенный всегда брал все, что ему приносили, и просьбами не докучал, вот мы и успокоились! — оправдывается тюремщик. — Мог ли я разгадать его коварный план? Пост — удел праведников, но чтобы какой-то иудей… Вхожу в камеру и вижу: лежит на тюфяке скелет, обтянутый кожей. И не шевелится. Я давай звать, давай кричать — он не слышит. Приложил руку к его груди, а она тихонько поднимается. Слава Богу, дышит! Думаю, надо перевернуть. Так у Мальдонадо у этого вся спина в язвах».

Судьи мрачно выслушивают сбивчивую речь и спрашивают, сколько примерно могла длиться голодовка. Смотритель морщит лоб, загибает пальцы, считает, сбивается, пересчитывает и наконец неуверенно отвечает:

— Дней эдак восемьдесят…[96]

— Быть того не может! Вон отсюда!

134

Франсиско пребывает в полузабытьи и лишь слабо качает головой в ответ на просьбы съесть хоть что-нибудь. Цель близка, он уверен в победе. Чего только ни приносят упрямцу: и фрукты, и пирожные, и тушеное мясо, и горячий шоколад. Врач велел осторожно переворачивать его на бок и на живот, чтобы зарубцевались пролежни. Иезуита Андреса Эрнандеса и францисканца Алонсо Брисеньо срочно вызвали в надежде, что они убедят узника прервать пост, который спутал инквизиторам все карты.