Житие маррана

— Пока что положи футляр на место, а когда отец освободится, постарайся не докучать ему расспросами.

— Я хочу знать, что за коробочку ты хранишь на память о своей семье.

Дон Диего собирался в отдаленную энкомьенду[12], чтобы осмотреть больных индейцев. Ее владелец в страшной тревоге самолично приехал за ним, поскольку боялся, не началась ли эпидемия.

— А что такое эпидемия? — поинтересовался Франсиско, наблюдая, как отец перебирает инструменты в укладке.

— Эпидемия — это быстрое распространение болезни.

— А как ее лечат?

— Ее, собственно говоря, не лечат, ее останавливают, — ответил дон Диего, одной рукой протягивая укладку Луису, а другой делая знаки энкомендеро и призывая того успокоиться.

— Останавливают? Как лошадь?

— Не совсем. Скорее, не дают распространиться. Ограждают от нее здоровых людей.

— Ты что же, огородишь индейцев и их эпидемию стеной?

Настойчивое любопытство сына вызвало у дона Диего улыбку.

— Нет, я сказал «оградить» в переносном смысле. Но сперва надо разобраться, что там на самом деле происходит.

Вечером, едва отец вернулся, Франсиско вновь приступил к нему с расспросами.

— Что ты хранишь в красной коробочке, которая лежит в сундуке?

— Подожди, дай папе расседлать коня, — запротестовала Альдонса, поджидавшая мужа с чашкой горячего шоколада и пучком мяты.

— Это эпидемия? — спросил юный Диего.

Отец взъерошил младшему сыну волосы и, обращаясь к старшему, ответил:

— К счастью, нет. Думаю, хозяину просто со страху померещилось. Жестокий человек. Совсем не жалеет индейцев, дерет с них три шкуры, вот и боится, что они назло ему подхватят какую-нибудь повальную хворь.

Франсиско не спускал с отца глаз, дожидаясь разъяснений.

— Хорошо, я расскажу тебе, что в футляре, — помедлив, произнес дон Диего. — Только сперва вымоюсь, договорились?

Малыш не мог скрыть радости и в благодарность решил сделать папе приятный сюрприз. Пошел в сад, набрал фруктов, сполоснул их и разложил на медном подносе: лиловые и желтые смоквы, а между ними глянцевитые гранаты — их дон Диего особенно любил.

В чистой одежде, освеженный ванной, отец вошел в столовую. Борода и волосы еще блестели от влаги и казались темнее обычного. Он принес тот самый загадочный футляр и положил его на стол. Франсиско взобрался на стул, чтобы ничего не пропустить. Диего, Исабель и Фелипа подошли поближе, а Альдонса, наоборот, отступила в сторону: ее, казалось, все это совершенно не интересовало. На самом деле она была встревожена, однако не решалась выказать беспокойство иначе как молчанием.

— Я действительно храню это в память о своей семье, — произнес отец. — И нечего строить разочарованную мину.

Он развязал узел на толстом шнуре. Бережно провел пальцами по истертой парче без всяких надписей. В комнате царил полумрак, и дон Диего попросил переставить канделябр на стол. Озаренная огнем свечей, старая ткань заиграла алыми бликами.

— Никакой материальной ценности у того, что внутри, нет. Но его духовная ценность неизмерима.

Дон Диего открыл футляр. Дети смотрели во все глаза.

— Ключ…

— Да, ключ. Простой железный ключ. — Он кашлянул и поднял брови. — На стержне есть гравировка. Интересно, сможете ли вы ее разглядеть.

Дети склонились над столом, рассматривая рисунок. Отец придвинул подсвечник еще ближе.

— Это пламя с тремя языками, — начал объяснять дон Диего. — Похоже на пылающий факел. Может быть, какой-то символ? Хотя в целом ничего особенного. Но в таком случае, — он снова кашлянул, — зачем же я храню этот предмет в футляре и почему он мне так дорог?

Франсиско присунулся носом к самому ключу. Даже понюхал, но понятнее не стало. Дон Диего торжественно, точно драгоценную святыню, вложил реликвию в руки сыну.

— Вот, держи. Он из чистого железа, без примеси серебра или золота. Я получил его от отца там, в Лиссабоне. А он — от своего отца. Но на самом деле ключ из Испании, из красивого испанского дома.

Франсиско взял ключ бережно, обеими руками, как берет гостию священник во время причастия. Отблески свечей отражались на неровной металлической поверхности. Казалось, странная штуковина излучала собственный свет: пламя с тремя языками на стержне ключа словно ожило.