Жива ли мать

Я думала, будто нарисовала мать, но нарисовала сама себя, я полагала, будто изучаю мать, а изучала сама себя, неужели карандаши приближали меня не к матери и не к ее миру, а к моему собственному? Разумеется, мысль была не новая, однако она вдруг обрела отчетливость и нависла надо мной, получается, я не смогу приблизиться к другим, никогда? Под ним лежат четыре картинки для разбойников, с перерисованными открыточными и мультяшными принцессами, на одной из картинок нарисован «пузырь» со значками, похожими на ругательства из мультика про Дональда, шифр, ключ к которому я забыла. Под ними – дневник, в котором исписана только первая страница, неожиданно уверенным почерком: «Сегодня мать спросила, почему я так странно кашляю, когда я делала уроки. Я не смогла объяснить. Она рассердилась. Перед сном я сама попыталась понять. Наверное, потому что горло расположено между головой и сердцем. И когда я делаю уроки, сердце не чувствуется. Поэтому я запираю горло, чтобы сердце не запрыгнуло в голову. Но если я скажу это матери, она скажет, что я глупая». Значит, вот что мать прочитала как-то раз с утра, когда я была в школе? Но ведь ничего особо страшного тут нет? А может, это как раз самое страшное и есть, потому что мать тоже запирала горло, поэтому дневник и понадобилось закопать вместе с желтым портсигаром Partagas Club 10, принадлежавшим еще дедушке, маминому отцу! А ведь это я забыла, или намеренно вытеснила, или не желала понимать. Дедушка курил сигариллы Partagas Club 10, когда приезжал к нам, изредка, потому что он был пьяница, так отец говорил, потому что дедушка напивался, и его отправляли домой в такси, отец каждый раз повторял, что это в последний раз, и жаловался на запах сигарилл, который надолго поселялся в доме, и тем не менее через год дедушка возвращался, и я боялась все так же, как и годом ранее, – запаха сигарилл, такого неприятного отцу, матери, отводящей глаза, материнского стыда, потому что дедушка напивался так же, как и за год до этого, и его приходилось отправлять домой на такси, больше никогда, – говорил отец, и еще что у дедушки что-то спрятано в кармане, я думала, что это пистолет. Однажды, когда дедушку в очередной раз отправили домой на такси – наверное, было Рождество, иначе с чего бы ему к нам приезжать, тетя Грета рассказала мне, что во время войны дедушка ходил в море и с ним случилось много всякого плохого, дедушка пьет, потому что ему так проще «нести свою ношу», – так она говорила, это все оттого, что дедушка во время войны ходил в море, а у бабушки были больные легкие, вот поэтому мать выросла у дяди Хокона в Хамаре. На коленях у меня лежит желтый портсигар от сигарилл Partagas Club 10, и я осознаю, что у матери тоже было детство.

Первая песня, которую я услышала, был плач матери возле моей колыбели.

В портсигаре лежали клочки бумаги с буквами, которых я тогда не понимала, они по-прежнему отчетливые, я высыпаю их на стол и пересчитываю, шестнадцать клочков, я складываю их вместе, получается разорванный билет в Йеллоустон, Монтана.

Мать купила билет в один конец до Йеллоустона, Монтана, зачем? Отец нашёл билет и порвал его, мать заболела и не смогла пойти на лыжах? Мать гладила белье. Сколько же она, должно быть, перегладила за все эти годы. В нашем желтом доме пряталось немало тайн, я это замечала, и мать замечала, но мы зажмуривались, потому что не знали, что делать с увиденным, даже если осмелимся посмотреть на него: открой мы глаза, облеки в слова увиденное – и пузырь лопнул бы, а что вытекло бы из него, мы не знаем, но, скорее всего, оно заляпало бы ковер на полу и кому-то пришлось бы опускаться на колени и отчищать его. Матери.

Я встаю в семь, но звоню только в девять. Она не отвечает. Я звоню с номера, который не определяется, она не берет трубку, она догадывается, что это я. Мне надо написать ей письмо?

Дорогая мама?

Говорят, старики лучше помнят случившееся давно, а не то, что произошло вчера? Значит, мать больше думает про свои молодые годы, а не про мой отъезд тридцатилетней давности? Мать часто сидит одна на кухне или перед телевизором, обращаясь мыслями к желтому дому и жизни в нем? Но если она была тогда несчастлива, а так, во всей видимости, и было, с чего бы ей сейчас вспоминать эти годы? Возможно, со временем они стали казаться лучше?

Дорогая мама?

Но возможно, глупо будет снова лезть в историю с билетом до Йеллоустона, Монтана, ведь сейчас-то мать радуется, что не поехала. Но если это так, значит, она мне об этом расскажет! Хочу ли я это услышать? Нет. Зачем мне вообще надо, чтобы она говорила? Потому что она еще не сказала свое. Я хочу услышать ее рассказ ее же словами.

Дорогая мать!