Живая вещь

Фредерика долго обдумывала, когда лучше вернуть «Мёрфи» и «La Nausée». Стихотворение она решила пока не отдавать — чтоб остался повод ещё увидеть Рафаэля. К тому же оно было непонятным. Только одну строчку она полностью уразумела, знакомые слова Офелии: «как сладкие колокола, гласящи вдруг нестройно, дико»[152]. Небольшие островки слов, без знаков препинания, располагались на страницах странным, прямоугольно-ступенчатым узором — будто некий графический код или головоломка на сообразительность, решить которую Фредерике не под силу. Там были какие-то немецкие и, кажется, еврейские имена, названия; цифры, расстояния, в милях и километрах. Где-то Рафаэль играл словами — Гримм, гримаса, grimmig, grimoire. «Grimoire» впервые встретилось ей, когда она продиралась через «заумное» стихотворение Малларме «Prose — pour des Esseintes», и ей пришлось посмотреть это словечко в словаре: «книга заклинаний; колдовская книга; тарабарщина, бестолковщина». Серые семена зонтичных растений уподоблялись пеплу, который развеян по ветру, — метафора знакомая, но здесь однозначно — звучит более зловеще. Перекликались ещё слова «Mann»[153], «мужчина» и «мужественный». Она распознала аллюзии на «Доктора Фаустуса»[154] и Адама Кадмона[155]. Она понимала, что стихотворение — о газовых камерах и бомбардировках, церквях и концентрационном лагере, — но не улавливала, по какому принципу оно выстроено. Она всё сидела и сидела над ним, мучительно обдумывая. Романы же тем временем решила вернуть. Явилась и постучала в дверь.

Он открыл и скользнул по ней взглядом так, будто впервые видел.

— Я принесла ваши книги, — сказала Фредерика.

— Благодарю. — Рафаэль Фабер протянул руку.

— Я не очень поняла сцену с песней в конце «La Nausée», — начала Фредерика (стараясь упомянуть хоть что-то на самом деле ей понятное, о чём и поговорить можно).

— Прошу извинить. У меня гость.

Рафаэль не двигался с места, загораживая ей вход. В бледном свете комнаты она всё же разглядела фигуру, как-то неопрятно рассевшуюся в кресле, — философ Винсент Ходжкисс.

— Простите, что потревожила. Я пойду.

— Может быть, заглянете как-нибудь в другой раз… — сказал Рафаэль с выверенной неопределённостью и начал закрывать дверь.

— Я всё ещё читаю стихотворение.

— Стихотворение? Какое?

— Непростое для понимания.

Рафаэль усмехнулся, отстранённой усмешкой:

— Ничего, это полезно. Простите, я и правда занят.

Дверь закрылась.

Любовь — это мука! Фредерика и так и сяк вертела в голове его любезные, уклончивые фразы. «Как-нибудь в другой раз» — он сказал это из вежливости или пригласил ещё раз в гости? Или вот эти слова — «я и правда занят», хотел ли он её уколоть или уколол нечаянно? Простое объяснение, а именно что Рафаэлю Фаберу интереснее беседовать с Винсентом Ходжкиссом, — её не устраивало, ей надо было во что бы то ни стало выяснить, каково же его истинное отношение к ней, Фредерике! Ей не приходило в голову, что в эти же самые дни по Кембриджу бродили молодые люди, которые столь же мучительно обдумывали её собственные, иногда складные, иногда неловкие, путаные отговорки; а порою ведь бывало и так, что кто-то приходил к ней в гости, рассчитывая побыть с ней наедине, и заставал там нескольких других молодых людей.

Неделю спустя она наведалась ещё раз, со стихотворением. Он снова не пригласил её в комнату. Тогда она сказала, вежливо и решительно:

— Я пришла вернуть ваше стихотворение, которое вы так любезно дали мне почитать. Честно говоря, многое в нём осталось для меня загадкой, и я бы с большим удовольствием…

— Какое ещё стихотворение?

— «Любекские колокола».

— Я… дал вам… моё стихотворение?! Как такое могло быть?

— Ну да. Вы угощали меня редисом и сыром и рассказали мне, как приехали сюда из Любека… мы много ещё о чём говорили… а потом вы дали мне своё новое стихотворение.

— Не пойму, зачем я это сделал? — спросил Рафаэль рассерженно и недоумённо. — Верните, будьте добры! Оно недописано и пока ещё не предназначается для посторонних глаз.

— Пожалуйста, вот.

Он почти выхватил у неё из рук, быстро просмотрел страницы, все ли на месте.

— Оно мне безумно понравилось, — продолжала Фредерика. — Простите, конечно, не все отсылки мне понятны, но…

— Вам не за что извиняться. Я сам виноват. Не понимаю, как я вообще мог его кому-то отдать. Его и прочесть-то толком нельзя. Какое счастье, что я его получил обратно. Зачем я вообще стал морочить вам голову…

— Нет-нет, что вы, было очень инте…

— Спасибо, что вернули в целости и сохранности.

— Мне и правда было бы интересно его с вами обсудить.

— Конечно. Но не сейчас. В другой раз… Как ваша статья?

— Выходит в следующем номере.

— Очень жду.

— Мне…

— Хорошего дня, и ещё раз спасибо.

Она пересказала разговор Алану Мелвиллу. Тот, казалось, совсем не удивился непоследовательности Рафаэля: сам дал стихотворение, и сам же это отрицает!

— Шаг вперёд и два назад, в этом весь Рафаэль, — молвил Алан со знанием дела. — Видать, ты его ошеломила не на шутку.

— Не выдумывай.

— Учти, Рафаэль Фабер тебе подходит, только если ты стремишься к неразделённой любви.