Живая вещь

…«Перестань со мной воевать, ну, уймись же…» — приговаривал он, не напористо, не с упрёком, а спокойно, меж тем бережно действуя то рукой, то бедром, то ещё кое-чем. Она ведь считала себя, бедная Фредерика, не способной полностью раствориться, забыться, и несколько раз за время их тёплого, терпеливого сражения испускала коротенькие ложные стоны, притворялась, что дрожит от восторга, но незнакомец всего этого в расчёт не брал, продолжал мягко, неотступно её исследовать, проводя там и сям своими чуткими пальцами, вызнавая о ней важное. Она всё не сдавалась ему, застывала и отстранялась, а он говорил: «Подожди, не спеши, моя умница, что-то ведь ещё будет». И в какую-то минуту, для себя неожиданно, она вдруг поддалась властной неге, потеряла себя, перестала быть отдельной Фредерикой, и простёрлась к нему, и впустила внутрь своего существа, и вскричала, услышав свой вскрик. И тогда он прошептал: «Да, да, вот! теперь!» — и, лицо отвернувши чуть на сторону, весь напрягся, как будто закостенел, а потом рухнул рядом. Заснула она как убитая, не помня, кто она такая, где находится, и очнулась лишь ближе к утру в смятении, ощутив внезапно щекой незнакомую кожу и как прямо под ухом бьётся, размеренно, в чужой чьей-то жилке, незнакомая кровь незнакомого сердца.

И он снова притянул её к себе (теперь её жажда была под стать его напору); в голове у неё мелькнуло: «Боже, я умираю», и она вдруг поняла одну из древнейших метафор: «la petite mort», «маленькая смерть»…

Через несколько часов, когда они снова сидели за пыльным столом, ели то, что накромсал Найджел, она рассказала ему про конкурс журнала «Вог»:

— Поздравь меня. Мне сегодня работу предложили, год в редакции, если захочу, конечно.

Всё в ней словно гудело, она чувствовала, как горячая кровь приливает, покалывает иголочками в странных местах, в паху, подмышках, груди. Вместе с тем она ощущала непонятную расслабленность в коленях, лодыжках и ещё почему-то в запястьях, шейных позвонках, связках бёдер.

— Что ж, дело хорошее. Поздравляю.

Он улыбался. Она почти никогда ещё не видела его улыбающимся. Улыбался, но в глаза не смотрел. Будто вглядывался куда-то в даль, с видом вполне довольным, сквозь обои с узором из листиков, сквозь зеркало в разводах.

— Я не знаю, что мне делать. Остаться в Кембридже или выбраться в большой мир, переехать в Лондон. Не уверена, что гожусь в журналистки.

— Ну конечно переселяйся. Будем приятно проводить время.

— Приятность не главное соображение.

— Не главное соображение… — сказал он, снова с удовольствием повторяя за ней слова, как делал это раньше. — Что ж, может, и не главное. Но всё же соображение, согласись.

Он удовлетворённо вздохнул. Он в себе был уверен.

Фредерика зыбко подхватила стаканчик с вином — и пролила. Найджел вытер лужицу своим белым носовым платком — настолько же безукоризненно чистым, насколько стол его был безукоризненно пыльным.

30 Единственный воробей

Была перед Рождеством суббота, которая выдалась особенно долгой. Стефани, как и каждый год, пыталась приготовить комплект костюмов для маленьких актёров рождественского представления: сидела, обложившись картонными коробками с махровой тканью, бортовкой, вискозой и таффетой. Она отыскала восточный тюрбан, который несколько лет назад скроила из своего старого палантина, некогда украшавшего её плечи на кембриджском майском балу; переливчато-синий с вкраплениями лимона, скреплённый пряжкой со стразами, тюрбан несколько запылился, а перья, которые она в прошлое Рождество вшила в складки ткани, погнулись и пообтрепались. Она их вытащила, охорошила и с помощью пары ловких стежков пристроила обратно. После чего водрузила это извивистое прихотливое изделие на головку Уильяма. Его тёмные глаза, из-под тюрбана, залучились серьёзной улыбкой. Погоди, сказала она, сейчас ещё мантию дам. Она накинула мантию на его маленькие плечи и сцепила булавкой; он тут же ринулся к лестнице, стал карабкаться на второй этаж, чтобы посмотреться в зеркало. Мэри потянула её за юбку и сказала: «Мне, мне, мне тозе дать!» Сейчас-сейчас, дочка, ответила Стефани, орудуя иголкой.