Живая вещь

В церкви он, конечно, пытался молиться. Не Христу, а старому, могучему, доипостасному Богу, который удерживал на месте камни этого здания, неуловимо присутствовал в густом воздухе, под сводами, как грозовое электричество; действия этого Бога Дэниел ощущал редко, но был Ему подвластен. Ты возвращаешь человека в тление и говоришь: «возвратитесь, сыны человеческие!»[264] Ушла и больше не вернёшься, отзывался Лир. Впрочем, церковь, даже по-ночному пустая, не была необитаемой: как всегда, здесь работало, хлопотало нечто, дух общинности, который соединял вместе и одновременно истреблял отдельные, крошечные человеческие голоса, жалобно шептавшие и вздыхавшие в этих стенах. В мире есть что-то большее, а за его пределами — также что-то большее, чем люди и их мелкие заботы; Дэниел слышал звук, шум жизни, которая течёт где-то там, независимо от глухих ударов его, Дэниелова, сердца, независимо от его дыхания и сопения. Подумать только, людишки преклоняли здесь колена и молились об избавлении от постыдной угревой сыпи или о том, чтоб девушка из хора улыбнулась в чью-то сторону, чтоб получилось сдать экзамен, к которому недостаточно подготовился, чтобы викарий заметил твою новую шляпку, вот сейчас, вот сейчас, ну или хотя бы теперь… Существуют особые законы для этих ничтожных существ, например: незаземлённый проводник образует с живым телом цепь, электричество пробегает по жилам с кровяной влагой, по костям, до мокрого кафельного пола. Но при этом не получится, стоя вот здесь, приказать-прокричать этим силам — поразить заодно и его, Дэниела, прямо на месте, — ни тем более отменить то, что случилось, восставить её из праха. Всё, о чём он мог эти силы попросить, он сам может и должен сделать, коли уцелел: прожить жизнь с пользой. Дело не в том, что Дэниел не верил в эти силы. Скорее, силы плохо верили в Дэниела. Установили для него законы. Христос сказал, что Отцу Небесному есть дело до того, упадёт воробей на землю или нет[265]. Христу, судя по всему, воробей тоже очень важен. Но вот важен ли для сил человек? Например, для силы тока. Она, по законам, знай наносит свой удар. У людей очень хрупкий череп, да и сердце — как оно ни совершенно, как ни качает, нежно и сильно, кровь — способно остановиться из-за крошечного пузырька воздуха. Образ распятой на кресте фигуры — это людской вопль о том, чтобы всё было иначе, чтобы в центре всего стало человеческое страдание, чтобы человек сам отвечал за свою судьбу и чтобы мёртвые могли вернуться, восстать как трава, как пшеничное зерно апостола Павла, что сеется в тлении, а восстаёт в нетлении[266]. По рассуждению человеческому, когда я боролся со зверями в Ефесе, какая мне польза, если мёртвые не воскресают?

Дэниелу не верилось, что мёртвые воскресают. Доведя свой страх до нестерпимого, он нёсся, спотыкаясь, сквозь холодный ночной воздух домой, ему мерещились хрупкие маленькие головки, задыхающиеся маленькие лёгкие, перед глазами вставала та, задранная вверх губа, обожжённая рука, мёртвая бледность золотых волос…

С визитом явились Гидеон и Клеменс. Дэниел не стал предлагать им кофе, но они всё равно не уходили. Клеменс, даже не спросив разрешения, сама отправилась на кухню, будто у себя дома, и сварила всем кофе. Развернула кулёк с принесённым домашним печеньем и сообщила Дэниелу, что он выглядит измождённым, будто совсем ничего не ест. Выложила печенье на тарелку на пыльном столе; Дэниел отказался от угощения способом весьма простым — к нему не притронувшись. Уильям подошёл и схватил три печенья, одно за другим пихая в рот, будто неделю не ел. Клеменс сидела в кресле Стефани и ласково зазывала малышку: ну иди же сюда, маленькая, попробуй вот это печеньице с сахарной фиалкой. Мэри подошла, пососала печенье, прижалась розовой щёчкой к жёлтой льняной юбке Клеменс, запачкав её. Клеменс деловито вытерла пятно чистейшим платочком. В Дэниеле начала вздыматься ярость: комната у него в глазах слегка покачнулась, а оконная рама за головой Клеменс задрожала и словно раздвоилась. Гидеон сказал, что все волнуются за Дэниела: он держался, конечно, блестяще, но напряжение наверняка на нём сказывается. Может, ему куда-нибудь съездить, отдохнуть? А дети пока погостят у них с Клеменс, станут на время частью их большой семьи. И вот ещё: не стоит ли Дэниелу поговорить со специалистом, с кем-нибудь, кто помогает пережить горе…

— Нет, — сказал Дэниел.

— Я понимаю, — продолжал Гидеон, — вам трудно говорить о дорогой Стефани, но думаю, это может помочь. Мы всегда слишком поспешно стремимся запрятать подальше наших усопших близких, вырвать их из головы и сердца. Я подумал, может, нам станет легче, если мы вспомним — прямо здесь, собравшись за этим столом, — самые дорогие сердцу мгновения её пребывания с нами, возблагодарим Господа за её жизнь, за жизнь её деток, за счастье, которое она стольким принесла…