Живая вещь

Она не думала, что почувствует какой-то особенный восторг. Прежде всего, отметила она, он более плотный, налитой и вместе с тем — благодаря ли зыбкости движений губок, челюстных мышц или опасной незакреплённости всей головки? — куда более хрупкий, чем она ожидала. Плоть его местами темная и пятнистая, а местами кремово-восковая, и висят в ней там и сям кровеносные прожилки. К остренькой головке как будто приклеен коврик густых тёмных волос, но хорошо виден большой и малый родничок, косточки черепа под эластичной кожицей ещё отдельны, чтоб ловчее было родиться и быть готовыми к росту. Лобик у него квадратный, лоб Дэниела, крошечные ноздри и, морщинками весь окружённый, несуразно большой рот. Сжатый кулачок, меньше каштана, зацепился за изящный ушной завиток. Этот мальчик имел мало отношения — хоть и не то чтоб совсем не имел — к тарану, проникшему в брешь… Она смотрела на него: он сначала насупился, отчего ещё больше сделался похож на Дэниела, а потом, словно почувствовав её взгляд, открыл чернильно-голубые глазки и уставился на неё, сквозь неё, за неё. Она протянула палец, коснулась маленького кулачка, и младенец, повинуясь врождённому инстинкту, тут же сомкнул крошечные пальчики — на огромном, сжал, разжал, снова сжал. «Эй», — сказала она ему, и он, казалось, насторожил глазки, и в этот миг свет пролился в окно, всё ярче и ярче, и глазки малыша увидели этот свет, и она тоже увидела и вдруг испытала — дурацкое слово, но все другие не годились! — блаженство… Вот её тело, употреблённое, успокоенное, отдыхающее; вот её голова — свободная, лучезарно-ясная; а вот мальчик со своими глазками, которые видят, смотрят — интересно, куда? А в душе упоение от внезапного света. После может стать больно, когда померкнет этот свет. Мальчик может перемениться. Но сейчас, при свете солнечных лучей, она впервые узнала его и поняла, что, не знав до этого вовсе, уже любит, поняла это в ярком пролившемся свете, поняла с простотой, которой за собою не чаяла. «Эй, — вновь сказала она ему, впервые соединившись с ним телесно по-новому, снаружи, в приветном сияющем воздухе. — Эй, ты!»

(II)

Дэниел вернулся домой. Усталый и оттого раздражённый: где он только нынче не побывал, и на утреннике в школе, и на занятии по подготовке детей к конфирмации, и на встрече цветочного комитета. А в гостиной — точно два диковинно непохожих Цербера-близнеца — сидят мать и Маркус, молчат зловеще.

— Её больше нет, — произнесла наконец миссис Ортон фразу, более уместную на похоронах.

Маркус попытался объяснить:

— За ней пришла… «скорая». Это было… утром.

— Что с ней теперь?!

— Не знаю, — встревоженно ответил бесполезный Маркус.

— Всё с ней хорошо, — невозмутимо изрекла миссис Ортон. — Совершенно нормальные схватки начались. Я ей говорила, уж зачем так спешить-то, но она ж разве меня будет слушать…

— Почему меня не вызвали сразу?

— Не знали, где тебя искать, — объяснил Маркус с несчастным видом.

— Всё ведь записано на кухне в перекидном ежедневнике! С телефонными номерами всех сегодняшних мест. И Стефани я показывал.

— Она была… не своя, — сказал Маркус. — Прости, что так вышло.

— И спешить, главное, было незачем, — снова принялась за своё миссис Ортон. — Первые детки-то, они завсегда подолгу рождаются. Да и как знать, не ложные ль это вообще были схватки. Срок-то не подошёл ещё, первый ребёнок раньше родиться никак не может.

— Сейчас позвоню в больницу, — решительно заявил Дэниел, переводя взгляд с толстого недоразумения на чахлое.

По телефону ему сообщили, что родился мальчик. И мать, и ребёнок чувствуют себя хорошо. Ему пытались дозвониться, но он, наверное, уже был в дороге домой.

Дэниел пересказал новость своим домашним.

— Ну а я что говорила? Всё у ней, как видишь, хорошо. И волноваться-то было незачем понапрасну. — Чуть ли не осуждение звучало в голосе миссис Ортон.

— Я поеду в больницу.

— Может быть, хоть перекусишь сперва? Что толку спешить-то? Ты силёнки побереги, они тебе ещё понадобятся.

— Нет, — сказал Дэниел и не стал прибавлять «спасибо», потому что знал: предложение матери поесть означало скрытую просьбу об угощении. — Вы уж сами тут как-нибудь.

— Можно я… — сказал Маркус. — Давай я… Хочешь я… тебе сготовлю что-нибудь?

— Я еду в больницу. Не знаю, как скоро вернусь.

— Скоро, скоро воротишься, — заверила мать. — Не позволят они тебе там долго околачиваться. Маркус, умничка, будь добр, кинь колбаски на сковородку и хлебушек заодно пожарь и помидорчик… а после часть для Дэниела положишь в духовку, чтоб не остыло…

У Дэниела не было ни малейшего желания есть подогретые колбаски с жареным хлебом, но заявлять об этом бесполезно. Он вышел, хлопнув дверью. Мать говорила Маркусу: «Ничего, ты, знай, делай. Съест, как воротится».