Живая вещь

Прозаик проснулся, без малейшего смущения извинился, отведал вишнёвого кекса, затем улыбнулся неопределённо всем собравшимся и медленно, осторожно ушёл. Возвращаясь напрямую по озарённым солнцем кембриджским «задворкам» к себе в Ньюнэм, Фредерика озадаченно размышляла о связи между Марабарскими пещерами, явившимися ей в виде мрачных, неясных для неё самой образов извилистого, ползучего пламени, извивающихся червей, пустоты, — и языком точных слов; о жизни в Кембридже с её ограничениями, кексами, непреодолимым желанием уснуть в середине дня… Кембридж, подумалось ей вдруг, не слишком-то удачное место для писателей. Для читателей — другое дело. Как жить дальше? В то время она часто задавала себе этот вопрос. Она вспомнила о Лоуренсе, его беспочвенных ссорах с женщинами в Нью-Мексико. О Стефани в Блесфорде. Подняла голову повыше и выпятила подбородок с неопределённой решимостью.

Тони очень хотел, чтобы Фредерика пришла на выступление Эмиса в Литературном обществе, потому что «Везунчик Джим» — «чрезвычайно значительный роман». Целых четыре раза в жизни суждено было Фредерике прочесть «Джима» — первый раз, потому что кто-то дал почитать, второй — пытаясь понять, что же Тони здесь нашёл, третий — приболела, лежала в постели, поглощала всё подряд и в какой-то момент ничего другого под рукой не оказалось, и, наконец, в четвёртый раз — когда писала статью о моде в современной прозе. Первые три раза она не нашла в романе ничего «значительного» и ровным счётом ничего забавного. В четвёртый раз (было это уже после Кембриджа, и «сердитых молодых людей»[97] к тому времени уже изобрели) она вдруг стала безудержно, до слёз, хохотать на эпизоде, где в гостях Джим, пытаясь замаскировать дыры, которые прожёг сигаретой в простыне и покрывале, обрезает края дыр причудливым образом, и получаются фантастические, невообразимые прорехи. Поняты были ею в итоге и постоянное, ужасное гримасничанье Джима, смысл его издевательств над «милой Англией», смысл его нелепых проказ, его инфантильной ярости — всё это не что иное, как «ограниченный мятеж» интеллектуала против благого и унылого государства всеобщего благосостояния. «Ограниченный мятеж» можно сопоставить с реакцией подростка на семейный уклад, известный как «отношения дружбы», когда принципы и сами действия родителей настолько рациональны, благоприемлемы, свободны от предрассудков, что любому восстанию против их авторитета приходится быть грубым, абсурдным, даже неистовым. «Про отношения дружбы» в семье она знала не понаслышке. От восстания в духе «Везунчика Джима» её, возможно, уберегали лишь вспышки ярости Билла, которые были слишком уж малопривлекательны… Впрочем, даже эти мысли и воспоминания в конечном счёте не сделали для неё Джима Диксона более сносным, не заставили им восхищаться.

В результате всех четырёх прочтений Фредерика ощутила простое чувственное отвращение к этому роману. Там была «славная девушка», вся славность которой заключалась в большом бюсте и удивительной готовности считать сумасшедшего Диксона привлекательным и достойным молодым человеком, а также отвратная женщина, которая осуждалась за неумение краситься, претенциозные юбки, истеричность и склонность к эмоциональному шантажу. Она становилась предметом ненависти самой неистовой: «Диксону хотелось к ней подскочить и опрокинуть вместе со стулом, издать ей прямо в физиономию какой-то грубый оглушительный шум, запихать бусину ей в нос!» Как-то, в детстве, Фредерика засунула себе в нос бусину и до сих пор помнила, как это больно. А ещё там была старушка в светло-вишнёвой шляпке, которую, как считал Диксон, нужно раздавить, как жужелицу, потому что она задерживает автобус, в котором он едет. Фредерика готова была смириться с этим точным описанием воображаемой жестокости — мало ли что порой приходит в голову от огорчения, — но с удивлением обнаружила, что многие из её кембриджских приятелей почитают Диксона неким примером нравственности. Им по душе вся эта преднамеренная грубость, отвратительные проказы и гримасы! Тони принялся объяснять Фредерике: Джим — самый что ни на есть достойный человек, новое характерное явление, совестливая личность, честно выступающая против снобистских претензий и легкомысленного междусобойчика эстетов «школы Блумсбери» или поклонников «Возвращения в Брайдсхед». При первом прочтении Фредерика восприняла «Брайдсхед» как сатиру на католичество, но одновременно была тронута и взволнована этим романом. Если уж возводить детскую безответственность в образец невинного совершенства, то герои Ивлина Во, Чарльз Райдер и Себастьян Флайт, в их «райском» саду, из которого их неминуемо изгонят, лучше годятся на эту роль, чем Везунчик Джим с его детсадовскими выходками. Чарльз и Себастьян — вечные дети, первый — Питер Пэн, второй — Уильям Браун из книг Ричмал Кромптон[98]. Так или иначе, Фредерика ожидала встречи с мужчинами, а не с мальчиками.