Живая вещь

И так далее, и в том же духе… Такая уж она была, Фредерика, не знала в речах удержу. Вдруг её легонько похлопал по плечу какой-то незнакомец и отнёсся к ней напористым, напевным валлийским голосом: да, то, что вы говорите, очень интересно, очень занимательно, это даже серьёзные рассуждения, если угодно, очень хотелось бы с вами ещё поговорить на эти темы, но не теперь, как вас, кстати, зовут, из какого вы колледжа? «Это Фредерика Поттер из Ньюнэма, — представил её Тони, — она спорит обо всём». — «А меня зовут Оуэн Гриффитс, я из колледжа Иисуса и являюсь секретарём Клуба социалистов. А вы, наверное, Тони Уотсон, сын Тревельяна Уотсона. Вы пишете разные умные статьи в „Университетском листке“ и „Гранте“ и, должно быть, разделяете надежды вашего отца на революцию, не самую скорую, скорее в духе Блаженного Августина и покаяния. Так?» — «Да, примерно», — ответил Тони, чуть нахмуриваясь и расправляя плечи. Фредерика между тем безуспешно пыталась определить, что за человек Оуэн и к чему клонит. В его голосе, певучем и зычном, — то ли полнейшая, без тени юмора, серьёзность, то ли скрытая, самоуверенная издёвка — толком не понять. Даже физически облик его противоречив: весь он тёмный, широкоплечий, словно из камня грубо вытесанный, — но при этом текуче подвижный, с сумрачными живыми глазами, речистым, но не волевым ртом. «Я вас разыщу, барышня», — сказал он Фредерике, удаляясь.

Благодаря этому неслучайному, даже нарочитому упоминанию имени Уотсона-старшего Фредерика и додумалась до того, чтобы беззлобно и в некотором роде любя определить Тони как «фальшивку». Его отец, Тревельян Уотсон, был одним из литераторов, объединившихся в 30-е годы вокруг издательства «Левый книжный клуб». Потомственный баронет, отказавшийся от титула; автор таких книг, как «Литература для всех», «Цивилизация найма», «Темза», «Декадентство и мятеж», «Ещё одна традиция». Жил Тревельян в Челси (этом гнезде художников и интеллектуалов), сына отправил учиться в частную школу Дартингтон, дорогую и очень прогрессивную. Про эту школу, как, собственно, и про детство в Челси, Тони ни разу не упоминал — стало принято думать, что он из какой-нибудь семьи ремесленников в Баттерси. И вот получается, что весь его антураж выходца из рабочего класса: пролетарский заварной чайник, тосты с тушёным говяжьим фаршем, гоночный велосипед, характерные рубашки, ботинки, носки, пиджак, причёска — всё это было социальным исследованием, любовным вживанием в роль. С этого момента Фредерика начала задумываться о странных отношениях между тонкими нюансами человеческого восприятия, явлениями стиля — и нюансами политической и нравственной жизни. Не тогда ли она и уловила первый проблеск своей будущей главной, неотвязной темы?.. Так или иначе, оттолкнувшись от фальшивого классового происхождения Тони, она тут же определила Алана как «хамелеончика». Тони она воспринимала не как неправду, а как произведение искусства — Тони умел избегать прямых вопросов о своей предыдущей жизни, о доме. Чуть позже Фредерика поняла, что отношения в семье Тревельяна Уотсона также были примером «дружественной семьи»: Тони не мог отмести отцовских убеждений, оставалась единственная форма протеста или упрёка — принять стиль, отношение к жизни тех самых рабочих, которыми восхищался, которых изучал отец (не имевший с ними ни малейшего сходства). Фредерика не стала смущать его вопросами о школе Дартингтон, просто узнала кое-какие забавные подробности у других студентов, которые тоже там учились, и, право, если б захотела, сумела бы сочинить про Тони куда более интересный и причудливый очерк, чем его очерк о ней в рубрике «Сильная первокурсница». Фредерике был занятен и вместе — для её чувства жизненного стиля — оскорбителен подобный подлог собственной общественной личности. Как дочь Билла, она полагала, что здесь должна быть хотя бы какая-то правда. Вот она, Фредерика, является сама собой, подобно тому как шерсть — это шерсть, север — это север, а нейлон — это нейлон.