Живая вещь

Автор «Везунчика Джима» на поверку оказался вполне себе приятным, симпатичным, свежелицым, говорил увлекательно и держался без малейшей наигранности. Был он в надлежащей мере самоироничен (Кембриджу по нраву) и не старался подчёркивать важность литературы (что ливисовскому Кембриджу принять уже не так просто). Позднее эти же студенты — которые спокойно выслушали лёгкое, ненастойчивое заявление Эмиса о том, что роман — прежде всего развлечение, — встретят Колина Уилсона, автора экзистенциального вопля «Посторонний», с презрением и непросвещённой свирепостью. Юмор был в чести, экзистенциальная серьёзность воспринималась как нечто чуждое, вызывала подозрения. Кингсли Эмис похвалил Генри Филдинга за его «здравый смысл», попенял Джейн Остин на чрезмерную серьёзность «Мэнсфилд-парка» и довольно пространно высказался о спасительной, благой силе комедии, призванной бороться с напыщенным фанфаронством. Фредерика не могла не рассердиться на ту полнейшую серьёзность, с какой обвиняли в отсутствии юмора любого, кто имел смелость притронуться к «юмористам». Но сердилась она, конечно же, потому, что пришла сюда с сердитыми намерениями. Сидевший рядом с ней Тони, в своей рабочей спецовке, в шерстяном клетчатом шарфе, повязанном свободным узлом, как у заправского докера, засмеялся, когда писатель лишь хмыкнул в ответ на чей-то вопрос о романе как «форме самовыражения», — и задал свой: есть ли, на взгляд Эмиса, какая-то польза в университетском литературоведении? Эмис заявил, что он против велеречивых и ложноглубокомысленных толкований текстов, куда ближе ему другая идея — с помощью чтения научить людей чувствовать ясную и гибкую английскую речь и выражать собственные мысли так же гибко и ясно. То есть, уточнил социалист Тони, такую речь надо сделать достоянием всех и каждого? По возможности, ответил Эмис, судя по всему не склонный заступаться за элитарность образования.

Покинув комнаты английского факультета, Фредерика пустилась в неумеренный спор со своими приятелями о сомнительной моральной пользе обесценивающего юмора. Тони твердил о «народной» порядочности и совестливости Джима. Фредерика произнесла речь о том, что всё это кривляние лишь пробуждает в ней сочувствие к идеям Мэттью Арнольда о «высокой серьёзности» как свойству настоящего искусства. «Высокопарный» и «пафосный» — это такие слова, которыми бросаться не следует, говорила Фредерика, ведь во многих случаях их можно по праву заменить синонимами «серьёзный» и «ответственный». «Судить о стиле и судить о нравственности — это далеко не одно и то же! — восклицала Фредерика, широко размахивая руками. — Хупера в „Брайдсхеде“ жестоко высмеивают за его простонародный выговор и причёску и за непонимание стиля отношений в замке Брайдсхед. Мне это не нравится, это несправедливо! Но разве более достойно, когда Джим насмехается над манерным выговором художника Бертрана Уэлча, с его беретом, любовью к загранице и к английской истории? Джим весь такой уверенный, знает, какую юбку полагается носить славной девушке, а какую не полагается, и — что ещё хуже — он знает, что славные девушки ходят в славных юбках, а гадкие девушки — в гадких юбках. Да через двадцать лет славные юбки будут считаться гадкими, а о приличных юбках уж точно представление изменится. И косметику, может быть, вообще носить перестанут, или, наоборот, все станут раскрашиваться как дикари. Поэтому тонкие рассуждения этого Джима о помаде славной девушки Кристины, в отличие от помады гадкой Маргарет, или никому не будут понятны, или вообще окажутся неверными! Но уж точно гадко ополчаться на старушек за одно то, что они носят сплющенные шляпки светло-вишнёвого цвета!»