Живая вещь

Она полагала, «реалистично» и вместе обречённо, что женщины намного более поглощены любовью, чем мужчины, более ранимы и испытывают бо́льшие сердечные муки. На этот счёт в голове у неё был ряд штампов из литературы. «Любовь мужчины — жизни часть отдельна, / Одной лишь ею женщина жива» (лорд Байрон). «…Сотворён / для Бога он, она — для Бога в нём» (Джон Мильтон)[99]. «В те дни я не видела Бога за Его созданием, ибо из этого создания сотворила себе кумира» (Шарлотта Бронте)[100]. И конечно, Джейн Остин: «За моим полом я оставляю единственную привилегию, не вздумайте ревновать о ней… любить в продолжение самого долгого времени, когда уж ни жизни, ни надежды не осталось»[101]. Фредерика была самым серьёзным образом предрасположена к тому, чтоб быть отвергнутой, униженной, страдающей. К этому подталкивал её и пример героинь Розамонд Леманн, и жизнь Урсулы Брангвен из романов Лоуренса «Радуга» и «Влюблённые женщины» (правда, Урсулу она склонна была, какой-то иной частью своего существа, горячо презирать). Вносило лепту и чтение газет, где в разделе «Объявления страждущих» печатали вопли несчастных женщин: помогите, что мне делать, он сделался ко мне безразличен, он мне неверен, он не стремится к глубоким отношениям, он женат на другой!..

Фредерика, бежавшая некогда в Скарборо с Уилки вместо того, чтобы возлечь с Александром, возможно, инстинктивно тогда восстала против любви всеобъемлющей, завладевающей всем существом (хотя сама бы объяснила свой поступок страхом перед неудачей, перед неловкостью, пресловутым кровопролитием). Фредерика, проводящая половые эксперименты в Кембридже, искала идеального любовника. В каком-то смысле. Но в другом смысле она вела битву со всем мужским полом. Она частенько приговаривала: «Нравятся мне эти мужчины», примерно как можно сказать: «Нравится мне этот острый сыр», или «Люблю горький шоколад», или «Люблю, знаете ли, красное вино». Она готова была провозгласить, что всякий её «роман», к чему бы он ни сводился — к танцам, к постельным играм, к умным разговорам, к дружбе или приятельству, — обладал ценностью, благо мужчин много и все они такие разные. Собственно, так оно и было, в этом была правда, но не вся! Ведь её поступки диктовались обобщёнными представлениями о мужчинах (или о Мужчине) даже в большей степени, чем она поначалу думала.

У мужчин было групповое поведение. В своей компании они обсуждали девушек примерно так же, как автомобили или пиво, отпускали шуточки по поводу ножек и объёма груди, составляли планы соблазнения, как полководцы планы военных кампаний или как атаманы подростковых банд — очередную шкоду или битву с соперниками. Как бы то ни было, женщины для них тоже не были одинаковыми, с одними всё обстряпать просто, другие — труднодоступны. Но сводилось всё к примитиву. Точно так же действовала и Фредерика, сперва полуосознанно, затем с тщательной преднамеренностью. Она оценивала мужчин, относя их к той или иной категории. Приятность кожи, размер ягодиц, красота волос, степень ловкости и умелости. Женщины у мужчин делились на тех, «кто даст и кто не даст». Мужчины у Фредерики, с яростной чёткостью, — на тех, кто может и кто не может доставить ей удовольствие. Если мужчины хотели лишь единственного, того самого, — что ж, Фредерика Поттер была способна встретиться с ними на этих условиях, собственно, готова, очень даже не прочь! С некоторой гордостью она могла заявить, что никто не смеет назвать её своей постоянной «подружкой». Она сводила на нет прихотливые замыслы и инсценировки, расстраивала планы подкупить её кинотеатром или рестораном: то сдавалась тому или иному соблазнителю с презрительной лёгкостью, то с шокирующей прямотой и искренностью лишала всякой надежды. Своё мастерство в этих манёврах Фредерика оттачивала постепенно; бывали моменты, когда она выходила из себя или сама на себя дивилась: кто я, особа лёгкого поведения, дешёвка? (Уместным было бы слово «шалава», но оно из другого времени.)