Живая вещь

…Я хотел бы доложить вам о революционных идеях пастора Дитриха Бонхёффера. Как вы все, наверное, знаете, Дитрих Бонхёффер был заключён в концлагерь Аушвиц за участие в заговоре с целью свержения Гитлера и казнён в апреле сорок пятого года. Бонхёффер бесстрашно относился к факту, что наше современное общество решило, будто может обойтись без Бога и в науке, и в политике, и даже в морали. Как христианин, Бонхёффер научился даже приветствовать такое развитие событий. Потому что благодаря этому мы, христиане, оказываемся в положении Господа нашего Иисуса Христа — во враждебном, чуждом нам, непонимающем мире. И мы можем обрести Христа в наших личностных отношениях…

…Будучи вашим викарием, я не являюсь вашим представителем. Я в лучшем случае persona, маска, представляющая историю и установления Церкви, которые временами дают нам силу, но могут вставать и стеной между нашими личностями и живой истиной. Да, упомянутые мной роли обладают полезной функцией. Но они не должны становиться клеткой. Во мне, несмотря на все мои роли, должно просвечивать главное, а именно, что я — человек среди людей. Я — ваш викарий, но прежде всего — человек среди вас, среди людей!..

…И я обращаю к вам мой призыв: почаще встречаться, не только внутри храма Божьего, но и за его пределами, дабы скромно пытаться познать наши личностные отношения — не только в лоне Церкви, но и в миру! Социология и психология могут многому научить нас об отношениях людей в группах, мы просто обязаны взять на вооружение открытия этих современных наук. Самой первичной из групп, как известно, является семья. То, какой наша личность предстаёт в семье, самым глубоким образом влияет на наше поведение и поступки в других группах, в том числе в семье Христовой. У меня сложился обычай — устраивать простые семейные трапезы с прихожанами, в наших обычных домах. Это не причастное собрание, не какое-то действо. Мы встречаемся, чтобы по-дружески преломить хлеб, пригубить вино — и предаться беседе познающей. Очень надеюсь, что все вы поддержите это моё начинание!..

В то же воскресенье Ортонов пригласили на одну из «семейных вечерь» у Гидеона. Его жена Клеменс позвонила по телефону и объявила, что зовут всех — мать Дэниела, брата Стефани Маркуса и даже маленького Уильяма. Маркус сказал, что предпочёл бы не ходить. «Как бы не так, — возразил Дэниел сердито. — Если собираешься и дальше жить в этом доме, изволь быть со всеми». На это Маркус ничего не ответил, лишь укрылся у себя наверху. Однако, когда все вернулись из церкви, чтобы его взять с собой, он уже поджидал на лестничной площадке, в готовности.

Тёмный викторианский приходский флигель непостижимо и неузнаваемо переменился. Пахло свежей краской, большей частью лимонно-жёлтого да белого цвета. Испарились некоторые внутренние перегородки, не стало части маленьких, душных, уединённых комнаток. Прежняя гостиная и прежняя столовая теперь соединялись большой аркой, и дом просвечивался естественным светом насквозь — от дорожки к переднему крыльцу до садика на заднем дворе, — так что в целом всё это почему-то напоминало крытую детскую игровую площадку. Появились новые круглые стулья — отчётливых ярких цветов (синий таусинный, гераниевый красный, лимонный), на тонких чёрных металлических ножках. Турецких ковров не стало, полы застелены бледными тростниковыми циновками; исчезли многочисленные шкафчики полированного красного дерева со стеклянными дверцами, вместо них — голый сосновый трапезный стол, длинные скамьи, такой же простой сосновый буфет с финскими стеклянными стопками и керамической посудой английской фабрики «Денби» (тарелки, плошки, чашки и блюдца, снаружи матово-белые, изнутри хвойно-зелёные, с орнаментом в виде пшеничных колосьев). По стенам развешены репродукции картин: «Девочка с голубем» Пикассо, один из шагаловских петухов, какие-то красочные игривости Жоана Миро[106]. На окнах — белые льняные занавески в хаотичном узоре мелких и крупных золотистых и серебристых дисков. Сами окна, впрочем, остались теми же, тяжёлыми, северными, почти бойничными, с подозрением глядящими на мир. Возможно, как раз из-за этих окошек смещался масштаб нового интерьера: чудилось, что в пригородный дом втиснули шведский амбар. При мистере Элленби комнаты, хоть и тесно заставленные мебелью, казались более пропорциональными, имели воздух вверху. Стефани задумалась о склонности человека подспудно противиться изменениям, держаться за старый порядок вещей. Былая загромождённость комнат несколько угнетала, но новая «просторность» раздражала сильнее.