Живая вещь

В последующие недели Дэниел с удивлением — и немалым — обнаружил, насколько же ему не хватает мистера Элленби, набора определённостей, исходивших от прежнего викария. В шутку он заявил (Стефани), что прихожане — как лягушки из басни Эзопа, просившие царя: вместо ленивого царя Чурбана Юпитер дал им лихого царя Аиста. Но, стоя после службы в храме, он вдруг осознал, что и сам он, и здание переменились оттого, что на смену глубокой веры мистера Элленби в таинства христианской веры, в Богом данные и Богом оберегаемые установления морали и истории — пришла вера Гидеона в личностные начала. Сами эти понятия, «личностный», «личный», вызывали у Дэниела смутное беспокойство. Мистер Элленби полагал, что Дэниел своим «активным участием» слишком вмешивается в личную жизнь прихожан, — Дэниел же думал, что просто подходит к помощи максимально упорядоченно и практично. От тех, кому помогал, он не ждал в ответ привязанности, не говоря уже о любви; тогда как от него эта разумная, действенная помощь требовала работы воображения и немалых усилий. Гидеон, по разумению Дэниела, был человек, чьи религиозные потребности возникали от непреодолимого желания домогаться от людей расположения, общения, тепла, награждая их в ответ тем же — расположением, общением, теплом. Сам Дэниел подобному мотиву не доверял и опасался таких желаний. Хотя не знал наверняка, хвалить или ругать себя за подобную недоверчивость.

Теперь, в минуты одиночества под высокими сводами, он принимался размышлять, что́ значит для него храм: дом, где никто не живёт, строение, учреждающее идею мироздания, место, где столетиями произносились определённые фразы, определённые молитвы, определённый символ веры, здание, в котором люди больше привержены жизни общинной, чем своей жизни отдельных существ, мужчин и женщин. В этих грузных стенах душно и тесно; но зато здесь прибежище порядка и авторитета. При мистере Элленби, для которого надмирные истина, порядок и авторитет были живыми сущностями, Дэниел мог позволить себе эту роскошь — быть бунтарём, втайне от всех задаваться вопросами об истоках христианской религии, о началах человеческой морали. При новом, Гидеоновом распорядке вещей — а Гидеон, судя по всему, опирался почти исключительно на антропологические представления о нравственности семейных уз — Дэниел вдруг затосковал по заповедям и авторитету. Жену Дэниел любил до беспамятства, сына — с суеверным страхом, желая защитить от всех напастей, мать — повинуясь зову крови и родовому долгу. Но эти три любви сами по себе ещё не вели к любви всеобщей, если таковая вообще водится в мире. Его порыв — лелеять стариков, облегчать страдания больных, помогать людям обрести жизненное призвание — происходил из настолько глубинной, ему самому не совсем понятной тяги к порядку, что ему требовался авторитет духовного сана. Сан укреплял его в намерении всю жизнь упрямо употребить на то, чтобы хоть отчасти совлечь путы сумбура, безволия, апатии, страха, которыми люди добровольно одевают свои души. А верил — за себя и за Дэниела — мистер Элленби. Раньше, сидя вечером у себя в церкви, Дэниел думал: «В другом обществе я б, наверное, стал буддийским монахом, или индуистским жрецом, или муллой; моя мера веры, мои слова о вере таковы, какие могут и должны по праву быть в лоне Англиканской церкви, в Шеффилде, в середине двадцатого века». Теперь же, с водворением Гидеона, какой-то опасностью повеяло на него от собственной компромиссной, неуверенной веры. Храм стал ему казаться пустым, алтарь — всего лишь столом, слова (уже не так часто здесь произносимые, особенно по полному канону) — менее могущественными, более сомнительными…

Была в храме Святого Варфоломея та непременная группа набожных пожилых женщин, чья жизнь сосредоточена в этом здании. Прежде они никогда особенно не жаловали Дэниела, который, по их мнению, не уделял достаточного внимания благотворительным распродажам подержанных вещей, неформальным собраниям за чашкой кофе для сбора средств. Его они воспринимали как некоего подрывного элемента. Злословили по поводу его манеры бесцеремонно, на половине фразы, обрывать беседу о том, что сделано и что не сделано в приходе; поругивали за пыльные ботинки и чрезмерную горячность проповедей. Но давеча после причастия они грудно обступили его во дворе, их лица под невообразимыми шляпками и шапочками являли смесь беспомощного страха и бессильной ярости. Принялись расспрашивать: что, по его мнению, теперь изменится? Во что в действительности верует Гидеон? Что будет с теми, кто верует просто, по старинке, рассчитывая на вознаграждение в грядущем? Особенной любви Дэниел к этим дамам не испытывал, но давно уже наблюдал за ними, хорошо их знал, знал, как привержены они ритуалам, как важны для них правильные, повторяемые слова, в том числе слова о спасении, и весь заведённый распорядок прихода.