Живая вода времени (сборник)

* * *

Там вдали, за каменной грядою,

Зеленеют хвойные леса.

И туман, склонившись над водою,

Поднимает руки в небеса.

Затаив надежду и тревогу,

В предрассветной зыбкой тишине

«Выхожу один я на дорогу»,

Что, как ветка, тянется ко мне.

Вдалеке, за черными холмами,

Слышу песню тихую твою.

Но любовь и пропасть между нами,

И один, как проклятый, стою.

* * *

Жизнь откровением чревата,

И дни отсчитаны Судьбой.

Где правых нет и виноватых,

Есть право быть самим собой.

Но посмотрев на вещи здраво,

Какое счастье – в землю лечь,

Где виноватых нет и правых,

Где права нет себя сберечь!

* * *

Положи мне цветы в изголовье,

Поцелуй на груди Божий крест.

Я с тобой исцелился любовью

И теперь дотянусь до Небес.

Пожелай мне светлейшего края

И о прошлом одна не грусти.

Я при жизни тебя выбираю,

А за то, что не вечен, – прости.

Ангел-хранитель

Друг мой единственный, ангел-хранитель,

Криком души раздели мою боль,

Может, услышит Небес Повелитель

И разрешит не расстаться с тобой.

В пекле страдания сердце пробито,

Вскрыты глубокие вены дорог.

Сколько еще здесь тоски пережитой,

Сколько терпенья испытывал Бог?!

Ангел, прости мне молчанья минуту,

Слезы скупые надеждой утри.

Видно, душой я предчувствую смуту:

Смуту снаружи и смуту внутри.

Владлен Дорофеев

Из цикла «Покоритель Москвы» Джохар

Боль обожгла глаза, пронзила насквозь, и душащая теплая кровь обагрила грязно-бурый заплеванный привокзальный снег.

Падая, Джохар понял, что проиграл эту схватку какому-то уроду. Хлопнувшись в холодное снежное месиво, он завыл от всепоглощающей, бессильной боли, но не телесной, а той, что внутри, где-то в самой глубине, в сердце, вне сердца, в душе. Завыл, заскулил, завизжал так, что противник застыл на мгновение.

Этого оказалось достаточно. В безумном прыжке Джохар выбросил тело вперед, и как остервеневшая дворняга, оскалив окровавленные клыки, вцепился ими что есть силы в оголенную и смердящую ногу бомжа. Тот только охнул, присел и, с шумом испортив воздух, рухнул, глухо ударившись затылком об оледеневший асфальт.

Джохар вскочил, харкнул горечью на поверженного, ринулся в толпу бродяг. Те испугались, расступились и еще долго смотрели вслед улепетывающему со всех ног Джохару. Он спиной чувствовал ненавистные взгляды, понимал, что силы на исходе, и бежал, бежал, обливаясь слезами обиды и страха.

И все-таки он выжил! Если бы. если бы он остался лежать в том дерьме, забили бы до смерти. Да, да. Они-то видели, как он выхватил у вьетнамца баксы – плотную пачку «зеленых». За нее забили бы. Без передыху… Насмерть!

Джохар долго еще бежал. Так ему казалось. На самом деле он плелся, еле передвигая ноги. Брел по темным переулкам и дворам, поминутно оглядываясь, боясь, что ведет за собой «хвоста». Нервная дрожь в коленях мешала ходьбе. Перехватывало дыхание. И голова кружилась, как будто снова он в горах скрывался от бомбежки.

Давно надо было уходить. Все соседи, побросав квартиры, подались к своим, за Терек, в Россию, еще полгода назад. Но мать все чего-то ждала и продолжала стеречь картинки в музее. Кому они нужны, тряпки расписные! Видел он, как горел музей. Хорошо горел. Даже мокрый снег, валивший с чадящего неба, не мог затушить огонь. Джохар только и успел в этом пылающем аду слегка присыпать острыми осколками оплавленного кирпича, еще обжигавшего сбитые в кровь ладони, остывшее тело поседевшей вмиг матери. Из соседних развалин заработали снайперы. Забавлялись, наверное. Уходить надо было. В горы. Не до похорон.