Живи, ирбис!

Заработала машина, загремела якорная цепь. Катер тронулся. Тут только Зорик понял, что его покидают. Он беспомощно заметался по берегу, рискнул даже зайти по грудь в воду и закричал вдруг жалобно и тоскливо.

На капитанский мостик прибежала целая делегация. Лина положила руку на штурвальное колесо.

— Виталий Владимирович! Вернемся, возьмем его! Ну, пожалуйста! Пропадет он здесь. Его тот, большой, олень убьет!

— Нельзя! — тихо, но непреклонно ответил капитан… — Зорик живет в заповеднике. Он — государственная собственность. А за жизнь его, ребята, не беспокойтесь. Зорик постарается теперь избегать опасных встреч до поры, пока не вырастет и сможет постоять за себя. На будущее лето мы снова приедем сюда. Представьте, какая приятная ожидает нас встреча!

Ребята немного успокоились.

«Нахимовец» шел вдоль острова. Зорик, не отставая, бежал по берегу. Он то скрывался за зеленым заслоном кустов, то мелькал оранжевым пятнышком на полянах. Юные моряки столпились на одном борту, так что судно шло с заметным левым креном. Всем хотелось крикнуть олененку несколько прощальных слов.

Вот остался за кормой последний выступ лесного острова. Катер лег на курс. Но долго-долго еще было видно в бинокль, как метался на берегу одинокий рыжий олененок, такой маленький у подножья сосен-великанов.

— Прощай, Зорик! До будущего лета!

ТАЕЖНОЕ ЗНАКОМСТВО

Вчера, копаясь на полке, где свалены рулончики старых фотопленок, я опять наткнулся на ту, испорченную, цветную. И снова вздохнул. Какой кадр погублен!

Можно, впрочем, кое-что разобрать и на этом злополучном снимке. Слева, из верхнего угла, свисает салатно-зеленая, высвеченная солнцем ветка лиственницы. Видны даже повисшие на хвоинках капли росы, похожие на мутноватый жемчуг (оказались не в фокусе). От остальной таежной чащи сохранилось лишь несколько размытых темно-зеленых пятен. И еще — косматая бурая лапа, как бы окантованная пушистым ярко-оранжевым шнурком.

Низкое утреннее солнце освещало медведя сзади, и он должен был получиться на снимке, как говорят фотографы, в контр-ажур — в гиде темно-бурого силуэта, окаймленного огненно-рыжим сиянием. Таким я видел его через глазок видоискателя.

Все было резко контрастным в то утро. На фоне плотной исчерна-зеленой тени выхваченные солнцем ветви полыхали, словно изнутри опаленные ярчайшим зеленым полымем. Матерый медведище, до неправдоподобия огромный, когда поднялся на задние лапы, и простреленная утренними лучами, в бисере росы глухая тайга… О таком снимке мечтаешь всю жизнь. И неудача, я чувствую, будет терзать меня еще долго, потому что глупо надеяться, чтобы судьба подарила еще такой исключительный случай.

Незаметно подкрасться в тайге к чуткому зверю возможно лишь при счастливейшем стечении обстоятельств. Мишка был слишком увлечен чревоугодием, чтобы услышать мои осторожные шаги. Кроме того, рядом шумела, плескалась неистовая таежная речушка, заглушая все шорохи.

Возможно, мишка пожирал задранного лося или другую какую-то свежатину. И надо было уносить ноги подобру-поздорову. Так диктовал здравый смысл… Но не я ли мечтал вернуться из этого похода с редкостными снимками?

Солнце еще не поднялось над тайгой, и его лучи били навстречу из-за стволов. С востока тянуло пронизывающим ветерком, как нередко бывает после очень холодной ночи…

Я крался сквозь лиственничную поросль, опасаясь, как бы не хрустнула под ногой сухая хворостинка.

…Он показался мне таким устрашающе огромным, дремуче-диким, что первым побуждением было — бежать! Бежать побыстрей и подальше. И потребовалось немалое усилие, чтобы побороть это постыдное, а главное, совершенно безрассудное желание. Один вид убегающего существа пробуждает в диком звере инстинкт преследования. Мишка, несомненно, догнал бы меня и припечатал к земле. Тем более с моей поклажей особенно-то и не разбежишься. Бесполезно было бы пытаться спастись и на дереве. В этом смысле медведь куда опасней стаи волков, раненого кабана или рассвирепевшего лося. Ему ничего не стоит взобраться по совершенно гладкому стволу и сбросить противника на землю.

Все это промелькнуло в сознании, пока я придерживал закостеневшей рукой веточку лиственницы, которая мешала мне разглядеть копошившегося на полянке зверину. Он был всего метрах в десяти от меня. Бурая громада его тела безостановочно и грузно колыхалась. Мишка то припадал на передние лапы, зарываясь носом в низкорослую чащобу черничника, то вздымался темной копной и непрестанно чавкал, причмокивал, что-то кусал и обсасывал.

«Ну, конечно, задрал кого-то! — подумал я. — Потревожить его в такую минуту…»

Но тут же припомнилось, что медведь, особенно сытый, упитанный, каким он становится к осени, в ягодный сезон, не станет тотчас лакомиться мясом — зароет в лесном мусоре, пока не появится запах тления… Тогда, может быть, раскопал прежний запас?

Мишка наконец повернулся к солнцу, облизал мокрую лоснящуюся морду. Длинная шерсть на груди тоже мокрая, слиплась сосульками от какой-то фиолетовой жидкости. Нет, не кровь… Черничный сок?