Живой роскошный ад

Кромвель опускается на постель, ссутулившись и обмякнув под тяжестью всего этого. Сев рядом, Хэтти накрывает его руку своей тёплой ладонью:

– Кром, мы все в жизни творим фигню. Всё, что тут можно сделать – простить себя и идти дальше.

– Тебе легко говорить – ты никогда не творила подобной… – Он замолкает. – Я даже не могу возместить это ей. Им.

– Да, верно, – похлопав его по руке, она направляется к двери. – Но тебе всё равно придётся так или иначе идти дальше. Хотя я тебя знаю, Кром – твой мозг сейчас вовсю работает. Планирует книгу, наверно, или тур с лекциями? Собираешься эксплуатировать этого дохлого лицемера – так же, как он эксплуатировал простой чёрный народ, правильно?

Каждое её слово – точно удар под дых, полностью его уничтожающий. Подняв взгляд на Хэтти, Кромвель чувствует только пустоту.

– Поспи. Завтра мы заканчиваем. Не позволяй этому мудаку Паркеру себя затронуть – он тебя не стоит. Не трать на него свои амбиции – возможно, именно твои амбиции, твоя гордость и заставили тебя творить фигню, – Хэтти пожимает плечами, словно отпуская себе его грехи – уныние, прелюбодеяние и сотворённую «фигню». – Делай, что должен.

Она уходит не попрощавшись.

Кромвель не спит.

27 Харлан Паркер: Болезнь. Побег

Я проснулся в камере, за которой был гулкий коридор. Воняло плесенью, уксусом и мылом из смальца.

– Рыбка. Ребята, рыбка проснулась, – произнёс кто-то. – Эй, рыбка. Есть закурить?

Я сел на полу. Каждая клетка в теле мучительно болела, голова гудела, на руках остались следы от игл, небрежно повязанные бинтами. Там, где на голом матрасе в серую полоску лежала моя голова, осталось пятно густой чёрной запёкшейся крови. В рту горело от боли так, словно я прокусил собственные щёки.

Я огляделся – меня поместили в тюремную камеру, но дверь оставили открытой. В углу кучей лежали мои вещи – мой ящик с пластинками, чемодан, лежавший в «Студебеккере», «СаундСкрайбер», разные блокноты и дневники, несессер. С трудом поднявшись на ноги, я вышел в коридор в поисках воды.

– Эй, рыбка, есть закурить? – повторил кто-то. Я оглянулся – из-за решётки на меня ухмылялась раздутая розовая рожа, а в коридор тянулись грубые руки. – Без сигарет прямо ломает. Поди сюда, а? Помоги брату, – грубые руки манили меня, но я оставался на месте. Дальше по коридору из других камер тоже потянулись руки – заключённые полезли к дверям. Я пошатнулся. Первый потянулся ко мне:

– Поди сюда, я тебя не обижу. Только слегка потискаю.

Шатаясь, я пошёл по коридору, в направлении двух охранников, которых мой вид явно встревожил.

– Помогите, – сказал им я, – я не должен быть здесь. Скажите… – Я попытался вспомнить имя помощника начальника или охранников, но ничего не приходило в голову. Наконец я произнёс: «Ханибою». Охранники переглянулись.

Я снова оказался на полу. Кроссли – кажется, его звали Кроссли – поднял меня, вернул в камеру и заставил выпить воды, от чего я закашлялся, брызгая каплями. Наконец я снова уснул.

Не бывает непрошеных сновидений. Мертвое пробуждается, поднимаясь из ила воспоминаний к поверхности.