Живой Журнал. Публикации 2001-2006

13 августа 2003

История про фотографии

Однажды я попал на выставку «Русский Модерн» — давнишнюю, с Врубелем, Бенуа, киотами и резным буфетом. Всё это происходило в зале, похожем на плоскую пачку иностранных сигарет.

По выставке ходили посетители будничного дня — мать с чрезмерно развитым сыном лет восьми (он длинно стрижен и мусолит в руках тетрадку для записей). Ребята в свитерах, полубогемные бабы и архитектурные студенты.

Девушка в пончо, с распущенными волосами и прокуренными пальцами.

Совокупление её со спутником кажется вписанным в расписание занятий.

Перед этим я долго гулял по соседним залам, где висели картины молодых — смесь Босха и соцарта.

Чем-то этим творения напоминали латвийские календари «365 сексуальных поз» — видимо по одной на день, оставляя, однако, покупателя в недоумении — что же делать в високосном году?

Все это была выставка «Религиозное пробуждение», и ходил я по длинной цепочке пустых комнат, увешанных картинами пробудившихся живописцев.

А ходил, между прочим, с одной довольно красивой женщиной.

Говорила она, остановившись перед какой-то акварелью, так:

— А вот формы-то нету! Пятен накидал, а вот формы-то нету! А-аа, ничего, парниша интересный, может научится…

И, уже перебравшись ближе к Серебряному веку, впилась, как вампир, в Сомова.

Нет, не о том я, не о том. Я говорю о фотографиях.

Итак, я, незаметно сделав несколько шагов в сторону, поднялся на балкон и обнаружил там Великого Дмитриева, Нордмана — серые, бежевые пейзажи Волги.

Как это у них получалось, мне было совершенно непонятно. Может дело в нынешнем недовложении йодистого серебра?

Зимний лес на старом снимке, отчётливый до боли в висках, прописанный фотографическим перышком, тонкой кисточкой, как лежавший там же под стеклом портрет Бакста.

Дагерротипы.

Альбомы в плюше, с золотыми замочками. Девушки в блузках, высоких ботинках на шнуровке, со странными прическами и странными шляпками. Кавалеры в мундирах, с ярлычками орденов…

Что-то есть странное в отсутствии ракурса в этих снимках, в вечном фасе серьезных лиц.

Даже собаки сидят офицерами.

А за альбомами — толстый журнал с непонятными подписями, глянцевой обложкой, под которой спрятался Синявский, подпирающий гроб Пастернака, Бродский, зажавший ладонью рот — над мёртвой Ахматовой.

Но душу мою тревожит рассматривание и других, совсем нехудожественных снимков. На крашеных полах стоят женихи с невестами — одни постарше, другие помоложе. Сейчас уже перестали выставлять вперёд руку с часами, сообщая точное время работы фотографа.

Бездомные фотографии, покинутые фотографии.

Деревенские снимки — их я видел в брошенных поселках на Севере. Впрочем, их полно и в Центральной России.

Эти фотографии переворачивает ветер, а лица на них повторяются, повторяются фигуры — в пиджаках, платьях, военной форме, военной форме и снова в пиджаках.

В городах они другие. Дедушки, протянувшие руки к своим внукам, те, застывшие на подворачивающихся ножках, школьные стриженые головки, белая рубашка с тёмной кляксой пионерского галстука, размытые туристические свидетельства с наползающим носом байдарки.

В моём шкафу лежит коробка с сотнями метров ничейных старых плёнок. Но на них — мой отец, мать, я сам. Какие-то дома, стоящие, наверное, и поныне — в разных городах, и уже умершие дома. Выловленные рыбы. Кот, собака — чужая случайная живность. Там сотни лиц, и никто уже не узнает, кто они.

Это любительская история. В ней появился профиль и анфас, но главное там — стол. Люди, вошедшие в неё, эту историю, как правило, сидят за столами. Рюмка в руке, наколот грибок…

Нет, снимались и у случайных подъездов, загсов, институтских дверей. Но за столом — непременно. Частные фотографии — всегда застольные.

Они как бы говорят вечности — да, жили, жевали и пили, возвышенности салатов, пики бутылок и тарелочные равнины удостоверяют это, становятся главным пейзажем.

Серебра, впрочем, нет.

В этой сервировке его не предусмотрено.

14 августа 2003

История про Мураново

Я расскажу, как попал я Мураново. Ехал я туда странно и странно проводил время. Музей был закрыт и сокровища Боратынского и Тютчева оказались мной не исследованы. За забором блеяли крохотные козы, дёргая кургузыми хвостиками. Пруд был воспет Боратынским, но я не помнил этого стихотворения, а грязная гладь отнюдь не манила купаться.

Зато мы нашли Святой источник. Рядом с фонтанирующей трубой стояла купальня — маленький бревенчатый домик, похожий на баню. Странные мои приятели Хомяк, Пусик и я решили смыть грехи, и, накинув на дверь крючок, полезли в воду. Вода была мутно-белой и, казалось, размышляла — сейчас её подёрнуться ледком или же подождать первых заморозков.

За неимением более подходящего места я процитировал свою любимую фразу, что написал, правда по-французски Фёдор Иванович — «…вполне восхищаясь прекрасной мыслью Жуковского, которой где-то сказал: «Есть в жизни много прекрасного, кроме счастия»… При этом это был зачин поздравления дочери с именинами. Хороший, надо сказать, зачин для поздравления.