История об одной жене
"По лицу её было видно, как она время от времени мысленно переносилась на вчерашнюю вечеринку, а возвращалась она оттуда со взглядом пустым, как у кошки, потом в её глазах появлялось удовлетворение, удовлетворение пробегало по её тонким губам и исчезало".
История о польских журналах и "Солидарности"
Ещё из кучи я вытащил огромную стопку польских журналов "Perspektywy". Это, надо сказать, был такой польский аналог "Огонька". Но, известное дело, в Польше жизнь была иная, журналы эти, вышедшие в конце семидесятых, в Москве смотрелись как пришельцы, высадившиеся с летающей тарелки.
Причём, с одной стороны было понятно, что Польша была страной социалистической, членом Варшавского договора и Совета экономической взаимопомощи. Тем более, что вслед одному кинематографическому генералу, удивлявшегося сходству русского и польского языков, я читал в этом журнале статью о Советской Армии, называвшуюся "Od taczanki do rakiety". Но с другой стороны, где, в каком сне я мог увидеть в социалистическом журнале голых сисястых тёток? Ни в каком.
Итак, всё там начиналось с политических новостей, Герек жал руку Брежневу и сидел рядом с Индирой Ганди, советские космонавты расписывались на своей закопчёной капсуле, лежащей в казахской степи, "Апполон-Союз", раскоряка солнечных батарей Скайлэба; вьетнамский военный врач, бинтующий ногу кампучийцу, война в Ливане; захват самолёта и лица террористов — мордатые, с архаичными бачками; авианосец "Киев", проходящий через Босфор; митинги в Тегеране; Артур Рубинштейн с сигарой, Кароль Свечевский на старых фотографиях, семья Бокассы; Шаттл верхом на семьсот сорок седьмом "Боинге"; гданьские верфи — на полном ходу, безо всяких забастовок; Агнесса с Бьёрном держат на руках новорождённого; Иди Амин в одних плавках; ещё живёт Каудильо — вот он, восьмидесяти двух лет, с красной лентой через френч, старик, высохший, как трава; на обороте — отрывок из "Малой земли", партизанские снимки, жолнеры Армии Людовой с автоматами Судаева наперевес.
От политического раздела, я пробирался через непонятные мне статьи, карикатуры, что я перерисовывал, рецензии, театральные новости, расписание фильмов, невиданную вещь — рекламу, в которой польки тянули ноги в знаменитых колготках; к тем самым голым тёткам — печальным или весёлым; приютившимся на предпоследней странице, в уголке. Повидло каждого номера, изюминка семь на двенадцать — подсмотренная жизнь, округлости социалистических грудей — вот, что отличало тогда Польшу от СССР.
История про Луну
Из той же кучи вытащил несколько журналов Aviation Week & Space Technology. Там, между полуподпольными съёмками "Харриера" и вкладышами, на которых впечатано на машинке по-русски: "1. Новый график разработки бомбардировщика Норт Америкен В-1… 4. Планы ВВС США по созданию спутниковой навигационной системы 621В", помещены слепые снимки с Луны, сделанные экипажем Апполо-14. Отчего-то они были нежелательными в нашей печати, впрочем, отчего — понятно.
Есть на них и знаменитые крестики, есть и прочая историческая байда. На этом я, пожалуй, закончу раскопки на сегодня.
История про "А" и "Б"
Ну вот что я нашёл в этой куче, так это обрывки дневников Лидии Гинзбруг. Они прелестны. Кажется, эти дневники двадцатых-тридцатых годов месяца четыре назад изданы в Петербурге. Самой книги я не видел, но всё равно хочется что-нибудь процитировать, хотя бы и из-за магии инициалов: "Володя Б. рассказывал об ужасе, который он испытал, когда к нему на улице подошла женщина и вежливо спросила: "Скажите, пожалуйста, где здесь останавливается букашка?". (Он не знал, что в Москве называют "букашкой" трамвай под литерой "Б")".
Что интересно, трамвай под литерой "А" в каком-то виде сохранился, а "Б" унаследована троллейбусом. Я его ещё называл "букашкой", когда сам жил на Садовом кольце. Сохранилось ли это сейчас — не знаю.
История про осень и тридцать пятый элемент
Пригласили меня в одно место, и я, памятуя заветы старших товарищей, прихватил коньяка, собрался и поехал. Но оказалось, что человек, который меня туда пригасил — за рулём, другой — остаётся работать всю ночь… И вот, перелил я свои двести грамм в белую кружку, притворился, что пью кофе, и принялся за ночные беседы.