Живой Журнал. Публикации 2007

— Ну, я вообще-то совсем за событиями не слежу… Так, слышишь только, как далече грянуло ура. Это, наверное, ужасно, но с 1991 года политика не вызывает у меня таких сильных эмоций. Но даже меня не миновало мимолетное суетливое ощущение, что мы тут что-то упускаем.

Но с другой стороны, мне кажется, что прустота хуже воровства.

— Да, я уже заметила. Чтоб им всем прусто было. Не родись прустливым, а родись счастливым.

— Да, прустоват был Ваня бедный.

Извините, если кого обидел.

20 сентября 2007

История про разговоры DCCCLXXXVII

— Непонятно. Но отчего-то это всегда лучше выходит. Соберёшься сыграть Пушкина, а уже место занято Кукушкиным. Вот Лебядкин не занят, нет. Сидит, и, смею доложить, не ропщет!

— У Вас куда ни глянь — везде Кукушкин вперед Вас успел. А назвался Лебядкиным — полезай в стакан, полный мухоедства.

— Глумитесь. Я кстати, в новостях видел выставку надувных звёзд. Сильная штука, сильнее болгарского штангиста Фауста Гётева.

— Нет, я не глумлюсь, я скорблю об утратах.

— Ну, утраты — они только для этого и нужны, да.

— Чтобы скорбеть или чтобы глумиться? Я ещё не выбрала, что увлекательнее. Ну, если звезды надувают — значит, это кому-нибудь нужно…

— Увлекательнее — парно. То глумиться, то горевать. День так, день этак. Как Кастор и Полидевк.

— Утомительно. Не знаю, как касторы с полидевками, а я что-то устаю и подумываю, как бы сойти с дистанции. А Вам нравится играть в Лебядкина, да?

— Я мастер неумной похабени. Я многое могу. Скоро я такое напишу, что все вздрогнут. А мёртвые дети оживут. А потом умрут снова — в гораздо больших мучениях.

— Фу.

— К тому же я сегодня вечером читал книгу N. По непонятной причине это вызвало во мне всякую неумную похабень — видимо, чтобы компенсировать все прочитанные умности.

— Упоминание этого автора стало у Вас традиционно предшествовать похабени. Это уже второй случай на моей памяти. В этот вырубленный лес меня не заманят.

— Да он ничем не виноват. Просто струны задевает в моей измученной душе. И — хрясь! — явилась похабень, как капля крови на ноже.

— Не примазывайтесь к чужим похабеням.

— Я ему не завидую, вот ещё! Ну ладно. Сдаюсь. Вы открыли мою тайну. Завидую, да. Жизнь моя не густа — завидую. Где ваш кинжал, вот грудь моя.

— Нет, это не ко мне, у меня другие девиации.

— (обиженно, но с некоторым облегчением) Не хотите — не надо.

— А Вы обратитесь к своему другу Хомякусу — он сведет Вас с нужными девушками, разительными. Опыт обретете почище, чем в нетях.

— Нет, Хомяк меня использует только как пробника. Это судьба любого русского писателя, отмеченная ещё Шкловским: «Когда случают лошадей, это очень неприлично, но без этого лошадей бы не было, то часто кобыла нервничает, она переживает защитный рефлекс и не дается. Она даже может лягнуть жеребца.

Заводской жеребец не предназначен для любовных интриг, его путь должен быть усыпан розами, и только переутомление может прекратить его роман.

Тогда берут малорослого жеребца, душа у него, может быть, самая красивая, и подпускают к кобыле.

Они флиртуют друг с другом, но как только начинают сговариваться (не в прямом значении этого слова), как бедного жеребца тащат за шиворот прочь, а к самке подпускают производителя.

Первого жеребца зовут пробник. <…>

Русская интеллигенция сыграла в русской истории роль пробников. <…>

Вся русская литература была посвящена описаниям переживаний пробников.

Писатели тщательно рассказывали, каким именно образом их герои не получали того, к чему они стремились».

— Да, классический пример умной похабени. Где тут Сирин де Бержерак, ау? Осталось написать классическое произведение на эту тему. "Обыкновенная история" или "Облом обрывов" может получиться.

Извините, если кого обидел.

20 сентября 2007

История про разговоры DCCCLXXXVIII