Живой Журнал. Публикации 2015

Относиться к ним как к интервью, или как к части художественного произведения, собственности автора книги? Вот, к примеру, появляется человек, который обращается в суд и говорит, что в книге использована рассказанная им история и требует части гонорара. В западной традиции, а жанр документалистики там освоен давно — книга обставлена множеством документов, с каждым интервьюируемым подписывают специальное соглашение (с фотомоделями происходит то же самое) — и проч., и проч.

Как будет решаться этот потенциальный юридический конфликт — пока непонятно.

Дополню это тем, что мне всегда очень интересен вопрос о юридических обстоятельствах в искусстве.

Искусство всегда идёт впереди, и тут же вступает в конфликт с закреплённой в законах практикой.

С разной степенью успешности этот вопрос решается — в своё время на нью-йоркской таможне задержали абстрактную скульптуру и начался процесс о том, что считать предметом искусства (вопрос о таможенной пошлине).

Тексты-документы появлялись всегда. Я давно занимаюсь литературой двадцатых, так это явление там было в изрядном, даже теоретическом фаворе. И вот вопрос, где заслуга, и где грань между литературным текстом и журналистским (или социологическим).

Это вовсе не явление последнего времени.

Вот был чрезвычайно интересный проект Артёма Драбкина с серией «Я воевал на Т-34» (целая серия того, кто на чём воевал — от лётчиков до сапёров), где живая речь стариков-танкистов (лётчиков и пехоты), читалась куда сильнее, чем современная проза.

Однако Драбкин не позиционировал себя как писателя.

Но есть и более радикальный пример. Был такой очень интересный человек — Александр Николаевич Афанасьев (1826–1871). Человек он был с хорошей карьерой (он дослужился до должности правителя дел комиссии печатания государственных грамот и договоров при Министерстве иностранных дел). Но известен он стал благодаря тому, что сделал сперва книжку «Русские народные легенды», (её тут же запретила цензура), а потом — сборник «Русские заветные сказки», который напечатали за границей. Александра Николаевича тут же выпездовали со службы, но он, правда, несмотря на бедствования, издать три тома «Поэтических воззрений славян на природу».

И вот вопрос — должен ли был Афанасьев делиться с неизвестными народными сказителями прибытком? Или славой (чего он физически не смог бы сделать)?

Полтора века прошло, как мы повторяем «Сказки Афанасьева» — и будем помнить о нём Бог весть сколько. А имён сказателей мы не знаем (ну каких-то знает, но они уж точно ничего не получили.

Афанасьев просто яркий пример славы.

Но он называется этнографом, фольклористом, собирателем, а не писателем — вот в чём штука. Это был бы простой вопрос, если мы можем чётко разделить позиции документалиста и писателя, но в нагем случае это не ситуация триггера, а ситуация плавного вереньера, что делает непрерывным отрезок между крайними позициями.

А в современной литературе есть популярный пласт подслушанных разговоров, подсмотренных историй и вообще всякого «из жизни».

И получается, что, если ты воспринимаешь текст вместе с сознанием того, что он «настоящий», «несёт подлинное знание из жизни», ты его ценишь (как бы вынуждаем обществом ценить) выше, чем если бы он целиком был выдуман.

При этом происходит игра, как в своё время в художественной оценке явления «лучший бард среди физиков, лучший физик среди бардов» — при этом то, что мимо нот, извиняется точными науками, а то, что не защитился, извиняется вокалом. Но теперь это явление современного рынка, и я как раз хочу понять, как оно сопрягается с литературой.

Именно поэтому важен казус Михаила Шишкина, что вставлял в романы раскавыченные куски дневников, случай Антона Понизовского, что интервьюировал людей на рынке и в больнице для книги «Обращение в слух», Линор Горалик, что собирала короткие анекдотические истории из жизни окружающих её людей и многих других авторов и собирателей.

Бормотограф

Случай Алексиевич ведь, по сути, феномен публикатора.

Была традиционная литература, уважение к которой нам вбивали в школе — долго сидеть, кусать перо, выбежать на двор в одной рубашке, выебать дворовую девушку, забежать обратно и написать стихотворение.

А тут предлагается текст нового (для нас) рода.

Не феномен не старой литературы постоянного мытья полиэтиленовых пакетиков, а нового типа, когда ты ставишь магнитофон и — вуаля!

Эта надежда отражена в одном известном произведении 1953 года, где писатель Смекайло был обладателем бормотографа, который сам называл ещё «говорильной машиной». Бормотограф имел сбоку небольшое отверстие: «Достаточно вам произнести перед этим отверстием несколько слов, а потом нажать кнопку, и бормотограф в точности повторит ваши слова. Писатель без такого прибора — как без рук», — утверждал Смекайло. — «Я могу поставить бормотограф в любой квартире, и он запишет всё, о чем говорят. Мне останется только переписать — вот вам повесть или даже роман».

Гости этому удивлялись: «А я где-то читал, что писателю нужен какой-то вымысел, замысел…