Живущий в последний раз

– Хорошо, Лаик. Мы пойдем к Верхним, и мы отыщем человека. Мне тоже найдется что рассказать Сарту. Меня не было девять ночей – но я был! – и не здесь!..

– Я знаю, – просто сказала Лаик.

Нечет

…Запертые в комнате прикрыли глаза, и яростный шум заполнил побледневшие коридоры – крики людей, бешеное рычание, писк, лязг мечей, топот ног, чье-то оборвавшееся хрипение…

Они видели – видели глазами, горящими углями волка, прыгающего на грудь человека с мечом; глазами впивавшейся в искаженное лицо летучей мыши с распахнутой кожей крыльев; глазами сотен крыс, лавиной карабкающихся на дверь, грызущих неподатливое дерево, – сорвать, смести, уничтожить ненавистный Знак! Не жалким полоскам остановить серый потоп, и Тяжкий Блеск разит волка слабее обычной стали…

Четверо обезумевших воинов, прижавшись спиной к спине, захлебывались в нахлынувшей волчьей стае; по трупам, лежащим на земле, катились десятки, сотни, легионы визжащих крыс, взбегая по доспехам, подбираясь к горлу, разрывая крыло нетопыря вместе с человеческой плотью; и дерево Знака таяло на глазах!

Дверь распахнулась, и женщина приблизилась к задыхающемуся раненому.

– Не бойся, – сказала она с отрешенной улыбкой. – Это не больно и, говорят, даже приятно…

Лист седьмой

Бойтесь безмолвных людей,
Бойтесь старых домов,
Страшитесь мучительной власти
несказанных слов,
Живите, живите, – мне страшно, —
живите скорей.

К. Бальмонт

…Однако тут еще ничего особенного, что была она красавица, а главное в том, что полюбила она такого же молодца, и не то удивительно, если б на улице или на танцах в шинке, а под самый Великий пост.

И забыли они оба, что творят грех непрощаемый, службы Божьей не слушая, а зная лишь одно, чтоб переглядываться да усмехаться в церкви. Как там у них шло это дело, один Бог святой знает, только подходит пятница, и пора исповедаться. Задумалась красавица над своим перемигиваньем; стукнуло ей в голову, что недоброе оно дело в такой-то час, и сама она не знала, – признаваться на исповеди или нет. Думала-думала – и надумала не сознаваться, так как батюшка мог и на поклоны поставить, и чего покрепче наложить.

Ну, не призналась – ладно; только перед концом вечерни стало ей так грустно, так тоскливо, как перед смертью: свет не мил, душу из нее тянет. Не смогла службы дослушать, вышла из церкви да пошла на кладбище, что недалеко лежало. Там на могилу материну упала и долго плакала над немым холмом, словно та могила ей могла ответить; после заснула ненароком, и видится ей сон, что мать ее вышла из могилы и говорит: «Зачем пришла сюда, дочка? Тяжко мне плач твой слышать, не могу улежать спокойно. А ты думаешь, легко мертвым костям из гроба подниматься? Иди домой, дитя мое, мне и так несладко под сырой землей…»

«Мама, что мне делать?» – спросила девица, хватаясь за покрывало. «Что делать? – отвечала мертвая. – Берегись золота».

Сказала, земля под ней колыхнулась, и провалилась покойная в могилу.

В ужасе неимоверном проснулась молодая, а кругом звезды меж деревьями блестят, и страшны были ей в темноте кресты могильные. Не оборачиваясь, метнулась она с места дикого и, задыхаясь, упала на свою постель.

Назавтра пора идти ей на заутреню – не идет; надо обедню слушать – не идет; страшно показаться в храме Божьем, а чего страшится – не знает. Но чтоб свои не заприметили, оделась и пошла из дому, вроде со всеми на службу.

Идет, а куда – сама не видит, и вот ручей перед ней. Села девица под вербу, в воду глядит, а в воде двигается что-то, блестит, и выносит ручей на песок перстень золотой, с финифтью, с камнем кровавым.

Глянула на камень: а в камне просторно и ясно, как в господской горнице. Чудно ей это показалось, но чем дольше на камень глядит, тем светлей у него в середине, и видит она вроде мир иной, и творится в нем нечто, на что и слов-то у нас не хватает. А только не поймет – так оно есть или лишь мерещится.

Взяла она перстень домой – и не насмотрится на него; а как глаза отведет, так тоска и приходит на сердце. Свои знать ничего не знали; видели, что стала дочь молчаливая да дикая, сидит в каморке часами, словно отреклась от людей и света белого.

Только стали люди говорить, что к девке какой-то змей летает. Одни ночью видели, как вожжи огненные над их двором выгибались; другие уверяли, что вожжи не вожжи, а что-то длинное, горящее, вставало из могилы за селом и летало, а куда – неизвестно. Были и такие, что змея с двенадцатью головами видали, только врали небось, хотя по ночам искры полыхали на могиле заброшенной, будто кто-то там трубку раскурить вздумал.

Как бы оно там ни было, я и сам плевался поначалу, пока пару слов от старого Герцля не услышал и язык прикусил! Всякое в жизни бывает…

Вот и там, на правобережье, где девица эта жила, сперва веры не давали, а после и приключилась беда.