Живы будем – не умрем. По страницам жизни уральской крестьянки

Я стою на высоком берегу реки и вижу, как по мостику, перекинутому через ров, бежит босиком на поскотину к маме маленькая худенькая девочка в выцветшем ситцевом платьице, с холщовой сумкой, застегнутой на большую черную пуговицу. В сумке не всегда был кусочек хлебца, но книжка была всегда. То вижу ее, как плачет она, лежа на мягкой зеленой траве, закрыв книгу.

Нет большего счастья на земле, чем видеть весь купол голубого неба, ощущать под ногами теплую землю, слышать, как где-то стучит дятел, рвать полевые благоуханные цветы и знать, что есть на земле место, которое взрастило и укрепило тебя, помогло преодолеть трудности и вселило надежду. Место, которое зовется малой родиной. Его любим мы, как любим свою мать.

Глава 10. У последней черты

В войну и после войны ходил по крестьянским подворьям инспектор райфинотдела (РАЙФО). Это была в ту пору фигура! Уже с ободранных до нитки колхозников он вымолачивал налоги, вытрясал недоимки. Отдать надо было все: молоко, масло, яйца, шерсть, шкуры… Себе оставить, как тогда говорили, «кукиш с маслом». Он вбивал в души колхозников тревогу за свои долги перед государством. Рыжий, коренастый, с выпученными белыми глазами, он ходил по селу неторопливо с большой, видевшей виды сумкой на ремне, которая держалась на его крепком плече. Ходил, как ходят часы – с точной периодичностью заходя в каждую избу. Ворота открывал неторопливо, распахивал их широко и точно так же неторопливо и основательно закрывал. Завидя его, мама с теткой Марией затихали, садились по разным углам, сжимались, уходили в себя и ждали. Я замирала на печи. (Визиты инспектора я не могу и сейчас забыть.) Женщины начинали шепотом переговариваться между собой.

– Упеть шарапучего черт несет, чё будем делать, Лизунька? – вздыхала тощая, серая, как летучая мышь, тетка Мария.

– С меня брать нечего, кроме пустого сундучка и вшей. Я вся со всем. Подумать только: с зубов кожу дерут, – отзывалась мама.

– И у нас с Яшкой вошь на аркане. Ой, конца и краю обдираловке нет.

Почему я помню этот диалог в подробностях? Да потому, что перед приходом инспектора он всякий раз повторялся. Мама устраивалась в своем углу поудобнее и, безнадежно махая рукой, говорила:

– Пусть ходит, пишет, подсчитывает, да хоть всю избу перетрясет, у нас шаром покати. Сами каждый день как волки голодные. С нас взять нече.

Картина эта ничего хорошего не сулила даже мне с печи. Я боялась инспектора. Наверное, им пугали детей, которые долго не засыпали. Мне было страшно за маму и тетку Марию, я боялась, что за долги их увезут куда-нибудь. Не постучав в дверь, не поздороваясь, инспектор впихивал свое грузное тело в длинном, несуразном темно-сером пальто из грубого сукна в наш низ. В бесформенной, изношенной огромной шапке голова его была похожа на болотную кочку. В больших серых пимах, тяжело дыша, пробирался он в передний угол стола, основательно рассаживался на лавке, неторопливо вынимал из огромной сумки такую же огромную амбарную книгу, пыхтел и обстоятельно, бережно разглаживал ее листы, содержащие столь угрожающие обвинительные цифры. Огромный, грязный палец водил по листу и вот наконец натолкнулся на нужную фамилию. Тут инспектор поднял свою голову и, тяжело дыша, обратился к маме:

– Долги почему не погасила? Где твои молоко и яйца?

– Коровы у меня нет, молоко сама не помню, когда пила, и яичек не несу.

Он выпучил на маму большие белые глаза.

– Так заводи корову, кур. Город голодает, его колхоз кормит.

– А кто нас кормить будет? Мужика нет, а силы у меня столько, что после работы только и думаю, как бы дорогой не упасть.

Мама оправдывалась перед инспектором. Нам даже кур невозможно было завести. Кормить их нечем, так как самим было нечего есть, да и в избе места столько, что «кошка легет – хвост некуда положить». Однако такие доводы инспектора не устраивали, он стоял на своем.

– Ничего знать не хочу, кроме твоих недоимков. Ты в селе самый большой должник, а если не сдаешь, что положено, – значит, против советской власти идешь.

– Да не иду я ни против тебя, ни против власти. Войдите в мое положение, товарищ инспектор: нет у меня ничего, кроме девчонки.

После таких слов я зашевелилась на печи. Мама закуксилась и прослезилась.

Немногословный, глядя в упор, тряс он почем зря мою ничего не имеющую маму, и весь его вид наводил на нас страх и ужас. Не называя по имени, перевел он свой огненный взор на тетку Марию и подозвал ее к себе. У нее были корова и куры. И была она рабой этих животных. На деле не они ее кормили, а только она их. Работали вместе с сыном Яшкой день и ночь на своих животных, будучи уверены в том, что они спасут их от неминучей голодной смерти. Тут надо вспомнить, что тетка Мария была совершенно безграмотная, вместо своей подписи могла поставить только большой, неуклюжий крест, куда укажут. Ни в цифрах, ни в буквах не видела она смысла, она могла только «робить».

– Вот видишь, – тут инспектор ткнул в амбарную книгу своим жирным крючковатым пальцем с грязным ногтем, – недоимки по молоку, мясу у тебя, Мария!