Живы будем – не умрем. По страницам жизни уральской крестьянки

За все время выяснения их отношений я сидела на печи и не дышала, только слушала, но не плакала. Уже знала, что мне плакать нельзя. Как только я заплачу, так тут же заплачет мама. Помню, что мне хотелось чем-нибудь бросить в него. Столько лет прошло, и сейчас, вспоминая этот скандал, поражаюсь я, как можно было в тех условиях жить, работать, растить детей, оставаясь человеком. Председатель вел себя как рабовладелец, видимо, считал, что власть его над колхозниками неограниченна.

– Приработок она захотела иметь, кружева плести да продавать. А вот этого не хочешь?

С этими словами выхватил он из маминых рук кружево и бросил его в горящую печь. Представляю сейчас, сколько спеси и надменности, превосходства и вседозволенности пропечаталось тогда на его лице. Мама, увидев уже почти довязанное длинное кружево, над которым колдовала столько ночей, пылающим в печи, зарыдала и бессильно опустилась на лавку, положив свои руки на острые колени. Слезы градом лились из ее глаз, а ее маленькое, худое тельце вздрагивало, как у девчонки-подростка. И все же она нашла в себе силы вновь обратиться к своему начальнику:

– Разве ты не чуешь, что живу я, как оныка на притыке. Не живу, а только небо копчу. Ты же видишь, что у меня на сегодня одна земля, небом крытая, да дочь, а ее приголубить некогда. Я, как нароблюсь, так в чем приду, в том и усну, раздеться сил нет. Я сейчас готова терпеть еще столько, сколько надо…

Тут вдруг мама встала против своего обидчика. Большие зеленые глаза ее открыто смотрели на него.

– Почему ты бросил мое кружево в печь? Мой, а ведь не свой труд спалил. Ты мне его колупал ночами? Отвечай! Отольются тебе мои слезы. Я еще много свяжу, напряду, вытку… Думаю, руки ты у меня не выдернешь. А голос ты поднял на меня потому, что нет у меня обороны, а раз так, то «клюйте, сороки, вороны». Как в пословице говорится: «Бессовестный сам наскочит, а на тихого без него нанесут».

Председатель уж точно не ожидал от мамы таких речей, таких оценок. И мне показалось, что в конце этой сцены он начал будто оправдываться, хотя злость его выдавали багровое лицо и гневный тон.

– С меня тоже спрос есть, колхозу надо вовремя хлеб государству сдать.

Я на всю жизнь запомнила тот скандал, где не было только рукопашного боя. Видимо, от жалости к маме я глядела на него угрожающе. Тут он посмотрел в мою сторону.

– Ишь ты, маленькая, а тоже глаза выбуравливает на меня, как мать. Сиди на печи, а мать пойдет на работу, куда бригадир нарядил.

Но прежде, чем выскочить из избы, он бросил маме на ходу:

– Не вынуждай меня боле, а на работу сейчас надо идти, Лиза, ничего не поделаешь.

Что бы это означало? Лукавая форма извинения, а быть может, этот мамин отпор был для него тоже потрясением? Но уж точно он не ожидал такого от горемычной женщины.

– Хорошо, что крючок железный, не сгорит. Найду. А если не найду – вот горе-то мне. Тогда, считай, без ножа меня зарезал! – запричитала мама.

Я с печки видела, что крючок выпал из кружева, и слезла с печи, чтоб его искать.

Она стала собираться на работу. Зимний день вступал в свои права и ничего хорошего не сулил. Темно-серые низкие тучи грозили обильным снегом. Мама, собираясь, без конца говорила сама с собой, давала оценку случившемуся:

– Гладкому да сытому можно и руками махать. Я знаю, что он живет, как сыр в масле катается. Обидел и не сконфузился, а то не подумал, что нас колхозниками сделали не по своей воле, потому и понужают все, кому не лень, да везде тебя тычут, не подумать, не остепениться не дадут.

Больше всего мама горевала о недовязанном кружеве: хоть какие-то бы деньги за него дали, а то в колхозе денег «в глаза не видим и во сне они нам не снятся».

– Только чертомелим с утра до звезд, а нас еще и за людей не считают. Спасибо никогда не скажут, как будто у нас не душа, а голик[11]…

Мама говорила сама с собой и собиралась. Она с тоской посмотрела в окно. Погода портилась, ветер бросал снег в окно и подвывал.

– Не живем, а боремся, кто кого одолеет: холод нас или мы холод.

Перед самым уходом она бросила в печку-буржуйку несколько картофелин, засыпала их горячей золой, чтоб испеклись. На улице ветер дул уже зловеще.

– Чё на земле, то и на небе. Нигде мира и покоя нет.

Как сейчас, перед глазами: она стоит передо мной, уже готовая к выходу. Все на ней старое, серое, изношенное, а на ногах кирзовые сапоги. Старую фуфайку, изрядно потрепанную, подпоясала она ремнем, чтоб не поддувало.

– Ладно, – утешала себя мама, – я легонькая, попутный ветер быстро умчит меня веянку вертеть.

Она хлопнула себя руками по бокам и сказала:

– Измученный, истерзанный наш брат мастеровой, хоть бы сегодня полтрудодня записали.

Потом на ходу вытащила из печки картошки прямо на пол, одну взяла и быстро перекинула с руки на руку, очистила от верхней жженой кожуры, раздавила ее между коленями и воскликнула с радостью: