Живы будем – не умрем. По страницам жизни уральской крестьянки

Что было силы зажала я драгоценные бумажки в кулачок и зашла в магазин. Покупать в магазине было нечего. Все окружили меня и начали давать советы, как потратить деньги. Я стояла на своем: нужны ботинки для школы, на вырост. Ботинок для меня не было и в помине. Стояли огромные ботинки для парня 16 лет. Их и принесла домой. Мама, увидев мою покупку, чуть не упала, обезумев. Она села на лавку и заплакала.

– Изношу я их, вот увидишь, изношу. Не плачь, мама. Мне их надолго хватит.

– Да у тебя сроду такие ноги не вырастут.

Она предупредила меня, чтоб я вставала в перемену за печку, иначе все будут наступать на пустые носы и все ноги обтопчут.

– А сейчас уж что поделаешь? «Окоротишь – не воротишь». Как могла ты на них обзариться? – недоумевала она.

Я оправдывалась тем, что в сельмаге пусто. Вскоре действительно носы у ботинок побелели, загнулись вверх. Я часто запиналась и падала, но «дорвала их до самого краю». А еще я напоследок протянула маме сдачу – бумажку желто-бежевого цвета.

– Рублевка всего?

– Тебе легче хранить, мама.

Мама откровенно горевала и о деньгах, и о том, что первая обновка не принесла никому радости.

Глава 12. Я расту

В школу я собиралась сама. Поскольку у нас недавно появились денежки, то перед посещением сельмага я исполняла главный мамин наказ: деньги не терять, да помнить, что копейка рубль бережет. Со школьными принадлежностями еще кое-как обходились, но одежда и обувь оставались для нас головной болью. Хорошо помню, какой арестанткой пошла я в третий класс. В классе сидели такие же оборванцы, как и я.

Как-то после уроков нас всех, кто были остро нуждающиеся, завели в пустой класс. Мы увидели картину, непривычную для глаз: в освобожденном от парт классе весь угол был завален детскими старыми, изрядно выношенными вещами. Они валялись как попало. Одежда и обувь – все вперемешку. Вокруг этой кучи стояли неподвижно такие же ремки, как я, со всей школы.

Это была международная помощь.

Учительница подвела меня поближе к куче.

Хорошее слово – помощь, но международная отдает чужим и далеким. Как сейчас помню, никто не хотел рыться в куче чужих изношенных вещей. Мы стояли молча, чураясь и брезгуя завезенной издалека ветоши, хотя вид у всех был такой, что учителя украдкой роняли иногда слезу, глядя на нас. Я не стала рыться и отыскивать, «что подойдет». Помогла учительница. Она подала мне синюю юбку и голубую выцветшую трикотажную кофточку.

– Это самое маленькое из того, что есть. Тебе подойдет, Таня. Носи.

Я взяла вещи и принесла их домой. Мама сплюнула с руки:

– Правда ведь говорится: «худо, да свое».

Многое тогда давалось мне с трудом. Подумать только, надо самостоятельно, без будильника встать, собраться и успеть на уроки к 8 утра. В школу собирались дети со всей округи. К примеру, мой будущий муж ходил в школу за пять километров в любую погоду.

– Ты, как барыня, нежилась на печи, а я уже выволакивал ноги из грязи.

«Барыня» действительно так нежилась, что частенько опаздывала и приходила уже на второй урок.

5 марта 1953 года я снова опоздала, даже черный большой репродуктор, который висел на телеграфном столбе как раз напротив нашего дома, не мог вовремя разбудить меня. Прикатила в класс лишь в 10 утра и не поверила глазам своим: все дети лежали, положив головы на парты, и плакали. Учительница Анна Павловна Свяжина рыдала, не стесняясь, размазывая слезы по лицу.

– Садись за парту, Таня, и плачь. Умер наш вождь и учитель И.В. Сталин. Как будем жить без него-о-о?! – заголосила она.

Я села и, как велено, положила голову на парту, подложив под голову свои руки. Мне было 9 лет. Почему я должна плакать о Сталине? Я не понимала. Мне тогда было гораздо важнее, что сегодня поесть, как не простудиться и не заболеть. Для меня в ту пору было одинаково: что учитель математики нашей школы Иван Захарович, что вождь и учитель Сталин. Слезы не текли. Жизнь учила переносить все невзгоды молча. Я притихла. Глаза, намазанные слюной, быстро высохли. (Я боялась, что Анна Павловна будет ругать меня за сухие глаза.) Потом я затрясла свою спину для обмана, но печаль из моего худенького тельца не выходила.

В классе между тем стоял вой, хотя рыдали не все. Сильнее всех выла Анна Павловна, задавая тон ученикам. Если поднять голову, то с портрета на стене упрямо на меня смотрел тот, кого мы теперь всем классом оплакивали. Он был высокий, худой, в зеленом кителе, брюках, заправленных в высокие мягкие черные сапоги. В одной руке держал трубку. Голова высоко запрокинута, чистый, ясный взгляд устремлен на зрителя. Много позже выяснилось, что даже внешне он был совсем другой: низкорослый, сухорукий, рябой.

Это самый главный человек в стране, наконец-то сейчас сообразила я. Он думает о нас, чтоб нам было хорошо. Как было бы неплохо, если б он отменил плату за обучение в старших классах школы. (Тогда обучение в старших классах было платным.)

В длинные зимние вечера, уже позже, лежа на теплой печке, нередко я просила маму:

– Вяжи, вяжи свои кружева, мы их продадим, накопим денег на мою дальнейшую учебу.

(Обязательной была только семилетка.)